Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Отче!
— Сын!
Не далее как на полет стрелы стояло между ошалевших от крови мужей огнеликое творение Злобы и Тьмы — Чернобог и торопил каждого не медлить, спешить на кровавый пир и утолить жажду свою напитком мести: если не рядом, то почти рядом ржали, оповещая мир о безумии человеческом, кони, скрещивались, высекая искры и не только ударом копья о копье — слова о слово, ненависть о ненависть, там, в ветре страстей, лилась кровь, торжествовала злоба, прощалось с земным и цепенело перед неизвестностью загробной жизни человеческое. А тут на ближней округе поля боя, хоть и нехотя, все же покорно улеглась тишина, и брало верх другое царство — Белобога и его доброжелательной дочери Лады. Это они, боги Добра и Согласия успели осенить князей своей умиротворяющей тенью и напомнить им, находящимся на поддающейся Чернобожьему деянию поляне, что здесь вольно забыть об обязанности — быть в водовороте кровавом, как вольно и вспомнить, что один является сыном своему отцу, а второй — отцом сыну. А уж как вспомнили, не замедлили дать волю щедрости, которыми наградила их еще в день зачатия Лада, что на нее не скупился на протяжении всей их жизни Белобог. Обнимались растроганно и расточали жалобы на безлетье, которому позволено было разлучить их; воздавали хвалу благословенному, в божьих действиях, моменту, который свел их воедино и снова обнимались.
— Боги светлые и боги ясные! — первый опомнился и подал голос князь Волот. — Столько лет не виделись. Как ты ныне там, сын мой, на чужбине? Почему именуют так тебя и народ твой — втикачи?
— О, это потом, отче, как сойдемся после сечи. Говори, куда и против кого вести их, втикачей моих?
Волот не сводил с него любующихся глаз. Вот какой муж, и какой князь вырос, после пересиленной в свое время немощью, Богданко.
— Там и без нас справятся уже. Впрочем, сколько есть при тебе мужей, князь втикачей?
— Три тысячи.
— Оп!
— А еще князья Острозор и Зборко ведут своих. У них гораздо больше воинов, чем у меня, поэтому и опаздывают.
— Тогда это и есть она, наша перехваченная у обров возможность. Бери две тысячи скачи туда — показал направо, — к воеводе Власту. Остальных твоих всадников поведу я. Такой силой, думаю, не только на этом поле боя преодолеем обров, но и на будущее закажем им ходить в нашу землю.
XXV
Таким Баяна, пожалуй, и не видели еще. Сидел на привычном для правителя месте в палатке темный и страшный, словно обремененный тучей Перуна. И глаза зажмурил, будто целился на кого-то, и голову втягивал и втягивал в плечи. Вот-вот, казалось, оттолкнется и бросится на первого попавшегося советника, а бросившись, вцепится руками в горло и не выпустит уже, пока не увидит вываленный в изнеможении язык. Да хранит Небо от такого гнева. Было бы лучше не относиться к его совету и не быть здесь в этот злополучный момент. Да так, это было бы лучше.
— Турмы, ходившие сегодня на антов, здесь? — услышали, наконец, его голос.
— Здесь, Ясноликий.
— Тарханы, которые были предводителями в тех турмах, также здесь?
— Кроме тех, достойный повелитель, которые пали смертью храбрых.
— Храбрых у меня нет! — крикнул громким, тем, что гнет к земле, голосом. — Храбрые умирают на пути к славе, а не такой, как этот, позор.
Поднялся порывисто, и повелел тем, кого это касалось:
— Коня мне!
Конюхи не медлили, и каган не медлил. Вскочил на высокого, неугомонного, как и сам, жеребца и предстал перед турмами непокоренным, злонамеренным, еще яростнее, чем там, в палатке, не останавливался надолго. Вздыбил своего Белогривку перед одной из турм — и пошел дальше, вздыбил перед второй — и опять ушел. Похоже, будто искал кого-то и, не находя, произнес.
— Вы не достойны носить имя предков своих, — угомонил, наконец, жеребца и встал там, откуда всем был бы виден, всеми услышан. — Опозорили это имя, а затем себя, роды свои, и по законам племени заслуживаете самой наивысшей кары — изгнания. Но буду милостив. Знаю же: не все испугались и отступили перед антами, побежали с поля боя. В ратных подвигах, как и в ратном позоре, есть предводители. Укажите мне на них — и я освобожу всех остальных от позорного имени отступников и трусов, верну каждому, кто очистится, право называться витязем и аваром.
Турмы молчали, и довольно долго. Каган начал уже хмуриться, втягивать голову в плечи, вот-вот, казалось, потеряет терпение и возопит: «Прочь с глаз моих». Но в этот момент где-то в глубине, послышались сначала возмущенные голоса, далее — шум, еще дальше — споры-нарекания, даже настоящая сутолока.
Баян почувствовал себя удовлетворенным и не спешил вмешиваться. Если так, он может быть и терпеливым, тем более, что большого терпения, кажется, не надо: турмы клокочут уже гневом, выбрасывают и выбрасывают из рядов своих тех, что провинились.
— Карай их, Ясноликий! — требовали. — Это те, что побежали с поля боя. Это их страх стал позором для всех.
Те, кого выталкивали, упорно не поддавались, старались вернуться обратно и спрятаться в толпе людской. Но тщетны были они, их усилия. Кто скроет, встанет на помощь, когда у каждого сердце все еще отсиживается в пятках, а мысль спешит утешиться и оглядывается, радуясь: это же правда, что всех остальных оставят в покое, что этими жертвами и откупятся от беды?
Всех их, от кого отказались турмы, было не так уж мало, однако, не так много, чтобы колебаться. Поэтому, когда Баян обернулся к советникам и спросил, каким будет приговор: пусть трусов и отступников принимают роды свои, идут с ними, куда хотят, или советники намерены наказать их другим способом, — те не колебались уже и не молчали, как прежде.
— Зачем наказывать роды? — сказали. — Или роды виноваты, что эти трусы ввели их в стыд и позор? Будь справедливым, о, Достойный из достойных, карай лучше отступников, и карай их лютой казнью — смертью.
— И так, карай только тех, кто провинился! — требовали турмы.
По одну и по другую сторону палатки Баяна и на некотором расстоянии от него стояли подвластные лишь воле кагана всадники. Стояли и внимательно следили за своим повелителем, а услышав приговор советников, подобрали поводья, отвязали притороченные к седлам арканы. И не зря. Каган обернулся к одним, обернулся к другим и велел исполнить волю большинства. Всадники рванули с места и, подбадривая себя дикими посвистами, криками удовольствия или торжества, бурей налетели на обреченных, ловко закинули на их шеи арканы и потащили, насвистывая и торжествуя, в степь.
Все это произошло на удивление быстро. Когда каратели исчезли, и перед турмами улеглась тишина, не каждый поверил, что приговор выполнен уже, и онемел, ожидая худшего.
— Слава Баяну! — нашелся кто-то из передних и разрядил гнетущее безмолвие приветствием. — Слава непобедимому кагану аваров!
— Слава! Слава!
Всадники подняли к небу мечи и этим клялись Небом в пожизненной верности своему кагану, кричали, ширя темные рты, здравицу — и тем тоже свидетельствовали: они с каганом и готовы на все ради кагана. Пусть скажет, на кого идти — и пойдут, да повелит умереть — и умрут, не посрамивши имени своего, родов своих, тем более имени повелителя.
— Слава и хвала тебе, мудрый правитель! Слава и хвала! — горланили, особенно близкие — тарханы.
И Баян воспринял их хвалу как должное, оценил искренность, с которой произносилась она, а потом и сам расщедрился.
— Авары! — поднял над головой меч, требуя тишины. — Если мы сошлись вместе во взаимопонимании, и стали снова такими, как были — верны себе и уверенные в себе, открою сердце вам, витязи мои, и тем откроюсь весь, как есть. Не затем вел я вас на антов, чтобы вы напугали их силой нашей, завладели всем, что там есть, живностью и утвердились в Антии, как новые властители земли. Обманчивая она эта земля, не такая уж и медоносная, как о ней рассказывают те, кто видел ее всего лишь одним глазом. Другие помыслы владели мной, когда шел на антов, так как и путь уготовил вам другой. Пока вы рубились с ними, послы мои побывали у императора византийского и вернулись от него со счастливой для всех нас вестью: империя согласна: нам за Дунаем лучше, чем у антов, она дала разрешение поселиться на их землях.