Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
Подумал и стал топтать стезю к обрам, стоявшим ближе к кагановой палатке. С одним заговорил — покосился яростно и ушел, молча, со вторым — то же. Уже надежду было потерял, глядь — идет такой себе, не очень представительный из себя, идет и бросает в его сторону взгляды и прячет их скорее, как если бы говорил этим: иди, скажу.
Мезамир не был бы Мезамиром, если бы не воспользовался тем, что шло ему в руки. Дождался, когда обрин шел не один, и остановил на полдороге.
— Достойный, — сказал он. — Не поведаешь, где можно взять воды?
— Там, —
— Там — нет, — брезгливо поморщился Мезамир. — В реке бродят лошади. Почайна или колодец есть где-то?
Толковал и толковал, пока вбил обрину в голову, чего хочет.
— Есть, есть и Почайна.
— Пойди и принеси из нее воды, — скорее приказал, нежели попросил Мезамир и, не раздумывая, положил обрину на ладонь золотой ромейский солид.
Тот вытаращил от удивления глаза, но, сразу же, пришел в себя и кивнул, соглашаясь, головой.
Когда принес двумя ведрами воду и вошел в палатку антского посольства, Мезамиру никто не мешал уже поговорить с обрином.
— Чем занят каган? — начал с главного. — Почему не принимает нас? Не слышал, когда примет? Обрин помялся и изрек:
— Тебе лучше не идти сейчас к нему.
— Не идти? А это почему?
Ответом на это был взгляд охваченных смятением глаз и молчание. Еще взгляд, и молчание.
Мезамир полез в карман, достал там пару солид и выложил их на ладони.
— Бери и будь другом мне, скажи: почему?
— Кагану поступили недобрые вести со стороны уличей. Утигуры разбиты наголову. Наши турмы тоже вынуждены были спасаться бегством.
Вот оно как. Так это же хорошо! Это и есть то время, когда надо идти к кагану со своей речью: «Зачем ссоришься с антами? Или не знаешь, кто такие анты»?
Теперь Мезамир не то, что дней, мгновений старался зря не потерять, и внимательно к обрам присматривался, тем уверенней был: они в большой злобе на антов, однако и не в меньшем смятении: как быть с антами? Одного не знал и не мог узнать: что сделает после всего каган? Смирится и захочет послушать нарочитого мужа от супостатов своих или сидеть и будет доискиваться, в ярости, как жестоко наказать их?
«Наше не горит, — остановился на мысли и успокаивал себя, наконец, Мезамир, — теперь мы можем и подождать. Горит у Баяна, так Баян пусть и выискивает, как быть ему с антами и их послами».
Он же и искал. Недаром спешили к Баяновой палатке тарханы — шли на совет.
— Великий воин! — говорили одни. — Тебе ли подобает колебаться? Вели нам собрать воедино турмы и бросить их на супостатов своих — от антов, даже от Антии, следа не останется.
— Оставь уличей, — советовали другие, — с ними сочтемся тогда, когда сядем на ромейских землях, брось все и все на Днестр, сам увидишь, не только тиверцы испугаются и покажут спины, река выйдет из берегов от нашей силы.
— Да нет! — возражали третьи, — Мы не можем уйти из рубежей Уличской земли, не отомстив уличам. Вели, каган, бросить конные турмы в их землю, а потом, когда разгромим уличей и приумножим свою силу, ударим с севера на тиверцев и дулебов.
— Истинно! Веди, каган, сначала на уличей. Услышь наш голос, Ясноликий, и дай утешение сердцу! Мести жаждем! Крови и мести!
Но каган все еще не становился на чью-то сторону. Хмурился, как грозовая ночь, и отмалчивался.
«Они жаждут мести, — говорили его черные, налитые яростью глаза. — А кто показал уличам и их союзникам — росичам, втикачам — спины? Из-за кого я должен прятаться от мира и думать-гадать, где взять воинов-витязей, которые усладили бы сердце победой?… Турмы им дай, волю им дай! А чурки на шеи не хотите? Я сначала передавлю тех, кто опоганил славу родов наших, а потом буду думать, с кем и как буду мстить антам».
Поднялся рьяно, встал над всеми, высокий и сильный в свои тридцать, и сказал всем:
— Это не совет. Это крик пораженной совести. А мне мудрый совет нужен! Там, — показал направо, мотнув длинными, заплетенными в ленты косами, — сидит и ждет беседы с нами нарочитый муж Антии. Что я скажу ему, выслушав таких советников? Что они от страха не знают, в какие двери ломиться? Что аварам ничего другого не остается после позорного бегства от уличей, как послушаться умного совета этого анта, если своего не имеем?
Он был гигантом среди них. А еще не зря носил наименование Ясноликий: имел действительно ясный и до беды соблазнительный вид, как и строгий и каменно-твердый в гневе, такой же, как сейчас. Казалось, поднеси искру — и взорвется, обрушит ярость свою на всех, кто здесь.
Советники из кожи вон лезли, доискиваясь спасительной мысли-совета, а она, будто назло им, не приходила и не приходила на ум. Так и случилось неизбежное: Баян постоял, ожидая, и так же с рвением, он встал, повернулся и пошел к смежной с той, где проходил совет, палатке.
— Каган, — решился молодой из советников и остановил правителя на полпути. — Не лучше ли было бы, если бы мы сначала выслушали нарочитого от антов, а потом уже думали, как нам быть с антами?
Советники онемели, по ним видно было: ждут грома. Решился остановить Баяна обласканный им недавно за ум и отвагу тархан Апсих. Это, может, и оправдывает его смелость, и все же так ли уж оправдывает? Молод ведь еще, чтобы учить кагана, всего лишь девятнадцатое лето идет. Тем не менее, гром не грянул над их головами. То каган пожалел неоперенного еще тархана, так слишком уважал его, постоял, взвешивая отчаянного юношу тяжелым взглядом, и, молча, скрылся за занавесом.
Тарханы, беги, все, кто входил в совет и составлял великоханский совет, были озадачены, потрясены случившимся, и уже потом заговорили, упрекая друг друга, и обвиняя друг друга.
— Вы безумцы! — кричали старшие, те, что настаивали идти на Днестр и громить антов за Днестром. — Месть ослепила вам, молокососам, не только зенки, а и мозги. Почему рветесь к уличам и учинить месть над уличами, когда у нас есть высшая и достойная внимания, мудро мыслящих людей, цель — пойти: на Дунай и сесть за Дунаем?