Лихие лета Ойкумены

Мищенко Дмитрий Алексеевич

Уверенность — надежная колыбельная, но до поры до времени. Когда загудела на рассвете земля, затем пригнали запыхавшихся лошадей и посеяли тревогу гонцы ополчения: утигуры пошли всей ратью, — и самые уверенные в себе забыли уверенность. Засуетились, призванные трубами, одели наспех ратные доспехи и пошли каждый на свое место: кто — в первые ряды, где обставились завалами и волчьими ямами лучники, кто — с конем, собираются в сотни, тысячи, чтобы быть начеку и обойти, когда придет время, ряды лучников и ударить на утигуров всей, имеющийся в засаде, силой.

Князь Зборко чуть ли не первый, из всех, уехал в сопровождении мужей и отроков на возвышение, следит за дальними рубежами долины. Там должны объявиться его ополченские сотни, а вслед за ними, или, может, и преследуя их, утигуры. Хорошо, если соблазн легкой победы над ополченцами поманит супостатов на левый берег Онгула. Пока опомнятся и поймут: дальше пути нет, — если не все, то большинство рати их выйдут под стрелы и копья антов, лучников и метателей. А ему, князю Зборко, только того и надо.

Первым из ополченцев, которые отходили под давлением утигуров, добрался до своего предводителя тысяцкий Буймир.

— Князь! — осадил он взмыленного жеребца. — Утигуры, видно, заподозрили, пустили часть своей рати за оврагом — на городище Сорочий Брод.

— Вот как!

Под Зборко забеспокоился жеребец и стал вытанцовывать, от сдерживания.

— И много пошло их за оврагом?

— Немало, все левое крыло рати.

Зборко все еще делает вид, будто успокаивает жеребца. Пошли за оврагом. А куда? Хорошо, если на городище Сорочий Брод, а если обойдут лагерь и ударят рати антов в спину?

— Князь, — подъехал к нему и сказал, чтобы все слышали, предводитель полян. — Позволь взять эту часть на себя.

— Другого совета не вижу: бери. Но одно прошу учесть…

— Понимаю: должен не допустить удара в спину. Я возьму этот утигурский замысел на учет, если они действительно замыслили такое, я поступлю другим образом: идущих на Сорочий Брод, примет на себя князь беглецов Богданко. А я пойду плотно за оврагом и выйду в спину тем утигурам, которые угрожают лагерю со лба. Тогда и посмотрим, кто кого перехитрит.

— Боги в помощь, княже.

Зборко понимающе улыбнулся Острозору и поднял в знак полного согласия с ним прикрытую кожаной рукавицей правую руку.

XXI

Утигуры не были для уличей загадкой. Наш широкий Днепр, промывает их недоступные пороги на Днепре, пусть они роднятся через эту недоступность, и как знают, разбираются. Потому и одни, и другие не раз и не два бывали за порогами. Когда — чтобы умыкнуть синеоких или, напротив тому, кареглазых девиц, когда — чтобы завладеть табуном лошадей или ограбить селение и прихватить что-то значимое, чем девушки и лошади. Поэтому и в погоню ходили, и рубились, а рубясь, знали, какие воины из одних, какие — из других. Рать утигурская не имела пеших мечников. Все, кто ходил на битву, а, тем более на татьбу, были всадниками. Вероятно, именно, поэтому всякий утигур научился оставаться незамеченным, будучи там. Зато в сече или в татьбе не прятался за спины соседей. Пер ослепленно-отчаянно и до беды умело: припадая к коню или кобылице до гривы, прятался, когда видел угрозу, под брюхом и ловко избегал пущенных в него стрел.

В том и было, пожалуй, превосходство воинов-утигуров. Когда доходило до сечи, каждый из них в мгновение ока оказывался на спине напуганной или испуганной гиком и свистом лошади и оставался открытым, как для меча, так и копья. Ведь не было ни шлема, как у всех остальных, ни лат, как у ромеев. Вся надежда утигуров на собственную ловкость, на меч и копье, а еще на лохматую шапку-калансуву, на вывернутую, как калансува, шерстью наружу сермягу. Летит такой быстрее ветра и стремительнее коршуна, который падает с неба, и, кажется, ничем не остановить его.

Объявившись здесь, в долине перед левым берегом Онгула, утигуры не выказывали ни ловкости, ни стремительности. Шли турмой, одни (вероятно, предводители) останавливаясь на мгновение, или не останавливаясь, повелевали тем, что были ближе к ним, другие, движимые повелением, гнали коней направо, налево или прямо к реке. Все остальные чувствовали себя совершенно беспечно и, видимо, спокойно. Сомнений не оставалось: опасения тысяцкого Буймира напрасны. Утигуры не знают, что ждет их за три-четыре полета стрелы. И всадников своих послали на Сорочий Брод не потому, что хотят ударить антам в спину. Они спокойны: сопротивление сломлено, перейдут через реку, которая течет неподалеку, и пойдут гулять никем не защищенной землей.

— Сандил шлет-таки к левому берегу Онгула видаков, — обернулся Зборко и переглянулся с советниками, стоявшими при нем. — Передайте в передние ряды, пусть подпустят их до самых завалов, а уже перед завалами снимут с коней стрелами или копьями, если обойдут каким-то чудом, то станут добычей волчьих ям.

Так и случилось бы, пожалуй, если бы острозоркие степняки не углядели уличские завалы заранее. Остановились, поразмыслили себе и пустили коней в обратный путь. Кому-то из них не повезло: или самого настигла уличская стрела, или коня. Но были среди видаков и такие, которые уклонились от стрел. Они и вложили хану в уши то, что высмотрели: за рекой, в редколесье, завалы, а за завалами — ряды уличей.

Утигуры остановились и не стали скрывать своего волнения. Видно было: воины, и предводители их размышляют, как быть, что предпринять, оказавшись лицом к лицу перед уготованной им засадой. А тем временем оставленные в засаде уличи натянули тетивы луков своих и стали разить степняков с довольно-таки близкого расстояния. Князь Зборко видел: утигуры заметались, они в смятении, и дал знак всадникам взять супостата, который нарушил согласие и покой на его земле, на меч и копье.

Ржали в ужасе или раненные кони, слышались надсадно зычные повеления, чьи непонятные в шуме мольбы и слишком уж понятные угрозы и проклятия. А больше всего звякал металл о металл, и бушевали человеческие страсти. Одни вкладывали их в сокрушительные удары, в торжество видимой победы над поверженным супостатом, другие — в поисках защиты от смерти-Мораны и в последний, его именуют предсмертным, крик. Высокая и чистая перед этим трава нещадно затоптанная, приникала к земле и вырывалась копытами вместе с землей, с корнями. Падали раненные, падали мертвые, наседали друг на друга живые и тоже падали или раскачивались, ища слабых и податливых. Но они не каждому попадались под руку. Тот лишь казался слабым, когда доходило до дела, обращался в лютого бой-тура, этот покрывал свою слабость и неприглядность ловкостью и заставлял сильного и озверевшего за собой оступаться или падать поверженным ниц.

— Гора-а! — кричал победитель и сиял видом, сверкал очами, будил среди стоявших за ним или с двух сторон от него, ратную доблесть, а с доблестью и отвагу.

— Ткни овечий турм! — намекали на варварский с ног до головы вид утигуров. — Язви бездельников!

— Дадим всем им по морде, да так, чтоб не совали грязные свои морды в наши города!

— Медодеры! Гнездюки! — огрызался кто-то из утигуров.

— Курдючники! Тати степные! Напились овечьего и кобыльего кумыса, закусите кровушкой!