Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Пленные, как и наши послухи, свидетельствуют: остановились пока. Однако от своего намерения уйти за Дунай не отказались.
— Почему же идут с мечом и копьем? Или их не пустили бы, если бы шли, как ходят все, — мирно?
— О том не знаем, княже. Нас, тиверских мужей, удивляют не так обры, как ромеи. Имеют с нами договор на мир и согласие и зовут против нас обров.
— Как против нас?
— Потому что размещают их на рубежах, соседствующих с антами, а не со склавинами — в Скифии.
Добрит задумался, наконец, велит позвать к нему сына Идарича — Мезамира.
Кому-кому, а князю это вторжение и порожденная вторжением тревога сказались. Этим летом склонил к земле, недуг. Пока сидел на Волыни и благоденствовал в уюте, который создавали разбросанные на тысячи поприщ непроходимые и полупроходимые пущи, и бодрился, и выездами-развлечениями не ограничивал себя. А пошел на зов тиверцев — и едва доехал до Тиверии. Может, не сразу, все же недвусмысленно почувствовал, как он стар для дальних путешествий, тем более для ратных дел. Почти растряс себя в пути. Такой был, что лег бы вот в пуховики и отлеживался бы день-другой. И дышать нечем, и поперек не может согнуться, а согнется — не выпрямится.
Откуда они взялись, эти обры. Не было бы их, пожалуй, век дожил бы в мире и согласии. Ибо так заботился о них. Пусть не для всей земли Трояновой, для люда дулебского надежно добился покоя. Ибо если и посягал кто-то на антов, то шел не дальше Тиверской, Уличской или Полянской земли, когда и постигали беды, то постигали тех же тиверцев, полян, уличей и еще воинов-дулебов, которые шли на помощь своим соседям. Народ дулебский ни до него, ни при его, Добрита, памяти не знал чужих вторжений, как и опустошений, которые приносят вторжения. Так привык к покою, что потерял, пожалуй, и цену ему. Впрочем, так ли уж потерял. Беспечные есть его дулебы, это правда. Князя же своего вон как почитают за то, что хороший он, что умеет подавить в себе гордыню и встать выше гордыни, когда речь идет о мире и благодати. Прозвище дали свое вместо отчего — Добрит и тем нередко склоняют к ней — доброте. Не раз и не два сдерживал себя, советовал как старший другим князьям земли Трояновой: не будьте алчными, не рвитесь за чужим: будем твердо на том, что завещал нам праотец рода нашего — вещий Троян. Разве не она, доброта, брала верх и тогда, как он сдерживал князей союзных родов от соблазнов, и тогда, как его сдерживали: прислушайся к нашему слову, в нем есть смысл? Настояли: надо воспользоваться склонностью ромеев к миру и заключить с ними договор на мир и согласие — послушался и заключил; сказали: задави в себе соблазн, стань выше искушения — уйти вместе со склавинами за Дунай и сесть на землях ромеев — снова поступил, как хотели. Пошел на разлад со склавинами, но все-таки не соблазнился на тот самый наибольший из всех соблазнов — занять там, за Дунаем, плодоносную землю. Кто поведает теперь, чей вещий разум способен постичь, мудро или не мудро поступил? А пошел за Дунай, обры ударили бы в спину, и не пошел — тоже ударили. Единственная выгода — все-таки не в спину. Тогда пришлось бы молча обороняться, а теперь можно и спросить, не скрывая глаз: зачем делаете так? И не только обров, а и ромеев. Затем и зовет Мезамира: именно с ним начнет свой поход против прославленных недобрыми делами обров.
XX
Оснований для радости в Уличской земле было мало. Ополчению, которое приняло на себя нашествие татей с чужого края, повезло всего лишь сдержать их передовые сотни. За теми сотнями шла тьма. А тьме окольное ополчение бессильно преградить путь. Такую преграду мог выставить лишь князь.
На него давно уже надеются на рубежах. Городищенские старцы только и делали, что посылали набранные по селениям сотни в помощь тем, кто стоял в передовых рядах и старался помешать как обрам, так и утигурам. А князь Зборко медлил почему-то. То ли такой длинный путь у него от стольного города до приднепровских рубежей, то ли такой медлительный сбор? Между прочим, ему, казалось, проще: бросил клич, прихватил пищу для ратников, запас для лошадей и отправился на сближение с супостатом. Неужели не понимает: углубление татей с чужкрая в глубинные земли Уличской земли — пагубно и бедствие, и не только для людей. Там, где встала нога обрина или утигура, охватываются огнем и дымом селения, плач и стоны идут по земле — от тех, что разлучались, заарканенные, с кровными, и от тех, которые загубили, в страхе перед видимой смертью, кровных. Надо скорее вооружаться всем и встать стеной. Слышишь, князь, стеной, если не хотим погибели всему и всем!
Окольное ополчение это и делало. Именно, ложились костьми и супостата своего клали рядами, не зная в предсмертный час, что князь недалеко уже, встал лагерем и делает завалы на путях, расставляет дружину, рать ополченскую там, где удобно будет и сдержать обров, и выйти на них из лагеря, когда наступит его время.
— Что обры? — спрашивает князь каждого из своих гонцов. — Где сейчас обры?
— За Сайгаковым оврагом, княже.
— А утигуры?
— Утигуры остановились, сдерживаемые ополчением, не далее ста поприщ от нас. Однако заслон ополченских ненадежный. Вот-вот сомнут его и пойдут всей ратью.
Один поведал так и второй тоже: обры нацелены идти в Уличскую землю своим путем, утигуры — своим. А полян с росичами и беглецами нет и нет.
— Откуда были последние известия от князя Острозора?
— С верховья Желтой реки.
— Должен бы быть уже.
О том, что в помощь уличам идут поляне, знал не только князь, знали и те, что стояли близко к князю, а от них дружина, ополчение. Поэтому мало в том удивительного, что все надеялись на появление полян, оглядывались и спрашивали мысленно, и друг у друга: «Не опоздают?» Видят боги, только бы не опоздали, все остальное сложится, как надо. Вон, какая рать ополчилась, как надежно обступила она путь, что его утигурам не миновать. По одну сторону долины — глубокий овраг, по другую — лес, который всадникам утигуров не проехать. Пойдут, если будут идти на переправу через левый берег Онгула только долиной, а выйдут на долину, считай, что попадут в петлю. У него, князя Зборко, хватит воинов, чтобы не пустить их вперед, засыпать стрелами из леса и оврага, чтобы ослабить или даже посечь с остальными на той долине. Пусть только сложится так, как мыслит себе, далее этой долины утигуры не пройдут. А вот с обрами не поймет, как сделать. Положиться на ополчение, сказать: станьте и стойте против обров на смерть, пока справлюсь с утигурами? А поможет это беде, спасет поход? Если бы была уверенность, что выстоит ополчение. Ибо идут эти каторжные обры обособленно и путем неблизким отсюда. Против них надо бросать и особую рать.
Если бы хоть на день, на два отдалить сечу, которую вот-вот могут навязать его рати утигуры, он послал несколько сотен ополченцев в помощь тем, стоявших против них уже за пятьдесят поприщ от лагеря. Они и помогли ополчению выстоять те несколько дней, которые требовал князь Острозор, чтобы добраться, наконец, до выбранного уличами места битвы.
Появление полян изрядно подняло защитникам земли Трояновой ратную доблесть. А возвышенная доблесть — еще одна рать: хоть и незримая, все же существенная и вон какая желанная. До слез радовались, обнимаясь, мужи, не скрывали удовольствия-удовлетворения и воины. Кричали на всю околицу и не считались уже с тем, что их услышат за околицей, что о них могут узнать те, кому не надлежит знать.
Князья встретились вдали от всех и сразу же заговорили о грядущей сече.
— Обры не случайно сделали так, — уверял князь Зборка, глядя, прежде всего, на Острозора. — Они потому и пошли особняком по пути, чтобы разобщить наши силы и преодолеть в одиночку.
— На Тиверию тоже послали особую силу. Не хотят, а может, и боятся нас видеть, антов, едиными.
— Зборко утвердительно кивнул головой.
— Так как мыслят себе князья сечу с ними? Пойдем на поводу у обров и разъединимся или ударим вместе на утигуров, а затем так же вместе на обров?
Князья Полянской земли переглянулись. Видимо, не предполагали, что их спросят об этом: шли-то на помощь, не в предводители.
— Как далеко отсюда обры и как — утигуры? — поинтересовался Богданко.
— Утигуры не позднее, как завтра, будут перед нами. Чтобы настигнуть обров, думаю, мало будет и трех суток.
— Сколько одних и сколько вторых числом? — оживился Острозор.
— Точно не знаем. В одном нет сомнения: утигуров значительно больше, чем обров.
— Тогда нечего сомневаться. Если разгромить, прежде всего, большую силу супостата, меньшая сама покажет спину. А эту, большую, легче преодолеть сообща.
Зборко не ухватился за эту мысль, как за единственно возможную.
— Многие беды натворят тогда обры, когда пойдут беспрепятственно.
— Правда, твоя, княже, много. Но еще больше засеется ее в земле нашей, когда распылимся и не разгромим, ни утигуров, ни обров.
Пили мед и хвастались, хвастались и снова пили, и обнимаясь пили, и братались, пока не пришла на землю ночь и не сморила всех крепким, под хмельком, сном.
Спал и лагерь, увитый теменью и необычной для такого количества ратных людей тишиной. Кто-то не верил и потому не принимал к сердцу мысли, что смерть такая недалекая уже и такая возможная; кому приходило такое в голову, и он поклялся именем матери: не может быть, чтобы злая Морана настигла именно его и именно здесь. Сеча является сечей, там и стрелы летят тучами, и тати будут обступать со всех сторон, копья и мечи будут сверкать перед глазами, как если бы молнии Перуна. Но почему именно его должны поразить? Или он беззащитен есть? Или в руках не такой будет меч и не такое, как у супостата, копье? А еще есть щит и побратимы, надежнее всякого щита. Вон сколько собралось воинов земли Трояновой. Или уступят каким-то утигурам? Или не одолеют их? Не может быть. Не должно быть!