Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
Князь и тысяцкие не сразу согласились на это, но пришлось. Видели же: пока переселялись и терпели вместе муку на нехоженых путях, многие из отроков выбрали себе суженую, а отроковицы суженых. Как теперь разъединить таких? На дыбы встанут, если насильно, и кто знает, покорятся ли. Сказать, пусть идут парно? А кто будет ходить за скотом, добывать живность в пущах, топливо заготавливать и стоять на страже? Те, что остаются? Немалая обязанность ляжет на них, и не родится ли по зиме еще одна кутерьма. Тем, что вернутся из-за Роси, могут сказать: вашего нет здесь, вы просидели свое в полянских домах. Пусть, может быть, будет, как хотят. Когда загремит веригами морозко, а прятаться будет негде, и среди зимы будут сооружать кое-какие лачуги или будут ютиться между лошадями.
Всего натерпелись
Тем из них, которые родились здесь и вырастают, может, и безразлично: беглецы так и беглецы. А всем старшим, которые знали себя тиверцами, нет-нет, да и заболит: почему так? Или они виноваты, убегая от голода? Разве то позорное было бегство?
Раны сердечные, как и раны телесные, даже заживая, оставляют рубцы. И все же они — только рубцы, не раны. Шли годы, все дальше удалялась во времени эта зимовка среди пущ, тем меньше ощутимой становилась. Да и могло ли быть иначе? Те, которые отправились из Тиверии отроками и отроковицами, стали мужами и женами, обзавелись домами, оживленно щебетливыми детьми. А у кого есть свой дом и свои дети, что те неприятности и что боли, тем более, что они зарубцевались и не донимают уже? Оттеснили лес от домов — и имели подворье, леса же расчистили под пашню — ниву, засеяли ее зеленью, кропили потом да и жили, пусть и медленно, все же поднялись на ноги. И так, у каждого завелся во дворе скот, захрюкала свинья, появились птицы. Ко всему и князь Полянский сдержал слова: на целых десять лет освободил их, беглецов, от дымного и земельного, если и взял что-то из их общины, то только то, что давал в свое время, чтобы перезимовали первую, затем и вторую зиму, чтобы было чем зазеленить подворье, засеять поле. Земля по Втикаче вон, какая плодоносная. Может, не так яро, как над Тиверью, все же щедро светило над ней солнце, Перун не забывал заволакивать небо облаками, поливать медоносными дождями. А где ярый небесный свет, где медоносные дожди, там щедрые урожаи, ожидаемая благодать. Пусть не именовали их славным именем отчей земли — синеокой Тиверией, зря. Зато он как встали они, преследуемые голодом изгнанники, на ноги, как вольготно чувствовали себя, не обремененные целых десять лет данью, не неся, вот уже шестнадцать лет, никаких ратных повинностей, кроме сторожевых. Воистину правду говорил князь Богданко: лучшая земля, которая дает возможность жить в мире и благодати.
Лето — щедрая пора для поселянина, а полетье — и подавно. Собрано и свезены в овины зерна, пора пахать и снова засевать ниву, а уже после того, как будет засеяна она рожью-пшеницей, возьмутся за цепы и молотили ими почти до Коляды. Но, то уже неспешная работа, если быть до конца искренним, это не есть уже работа — это сама радость. Потому что стучишь цепом — и воочию видишь, чем одарили тебя боги за пахотный твой труд, засыпаешь яровое зерно в большие корзины или подклети — и чувствуешь, какая теплынь рождается в сердце и какая радость-побуждение идет телом, передается семье, дому, а через дом — добрым духам, которые заселяют его. Или с той щедрой порой может сравниться какая-то другая? Или это не блаженство из блаженств? Ей-богу, что да. Ведь не хочешь лучшего, потому что удовлетворен вот по-сюдочки.
За шестнадцать лет, что прошли после отселения, так успокоились на территории новой земли, по правде говоря, и ждать уже перестали, что придет когда-то новая беда. А она все-таки нашла их и в отселенском Заросье, постучалась в дом и тем уже к сердцу каждого. Правду говорят, счастье, светлые и пригожие дни — лишь подарок человеку за все его муки-беды. Они — гости в доме, и гости очень званые. Гонца, что подъехал к Роси и стал спрашивать про брод, не замедлили приметить на противоположной стороне, а приметив, и заинтересовались, кто такой, чего ему надо у беглецов.
— От киевского князя я, а отправляюсь к вашему князю Богданке. Беда идет, люди: обры идут.
И пошло, и покатилось долами: от жилища к жилищу и от городища к городищу: обры идут!
— Неужели это правда? — не поверил Богданко.
— Были гонцы с Тиверии, от уличей, а вчера объявился нарочитый муж с Волыни. Сказали, больше, чем, правда. Одни турмы обров вместе с кутригурами идут на Днестр, в земли тиверцев, другие вместе с утигурами идут от днепровских порогов на селения и городища уличей.
— Долго грозились и все-таки пошли. Каким же будет повеление князя Острозора?
— Велит взять с собой три тысячи воинов и не позднее недели быть под городищем Звенигора. Там подождете князя с ратью и вместе с ним двинетесь навстречу обрам, идущих от порогов. Остальные, говорил князь, пусть сторожат рубежи земли со стороны уличей. «Почему не Тиверии?» — подумал Богданко, и сразу же и успокоил себя: разве и без объяснений не ясно? В помощь Тиверии пойдут дулебы, а в помощь уличам идет Киев и все, кто с Киевом.
— Передай князю: в назначенное им время буду со своими воинами под Звенигорой.
За гонцами дело не станет. Гонцы сразу и побыстрее поскачут по всем вервям и позовут кого надо. А тем временем князь на Втикачах должен позаботиться, чтобы собрались сотни, что под ним, подумать, кого из видных мужей возьмет с собой, кого оставит вместо себя. Поход есть поход, там не переиначишь, уже и сам во все концы не бросишься. Кого-то надо будет послать против одного супостата, кого — против другого. Но и здесь, на Втикачах, всякое может случиться. Обры — племя многочисленное и яростное. А с ними идут еще и кутригуры. Гляди, проникнут не проторенными путями и на Втикач и на Рось. Кто-то должен выйти против них, заслонить собой городища и людей, что в городищах. Это тоже весомая обязанность. На кого действительно возложит ее? Может на жену свою Зорину? Более, по правде говоря, и не на кого. Зорина не раз оставалась за своего мужа на Втикачах и мудростью и твердостью нрава уважение, и почет заслужила у поселян. Тогда, правда, он, князь, был недалеко. Позвала бы — и был бы тут, как тут. Оттуда, из поля боя, не позовет уже. Если что-то произойдет, самой надо будет принимать решение и становиться с супостатами на суд. В сечу, скажем, не она будет вести, поведут другие, хотя бы Бортник. А вот решение Зорина примет не хуже, чем Бортник, а то и лучше.
Вот она направляется уже к нему. Вероятно, узнала, что приезжал гонец из Киева, и успела проникнуться занесенной на Втикачи тревогой. Глаза явно в замешательстве. И удивление, и страх, и супружеская верность читалась в них. Как и на всем ее поистине солнцеликом лице.
— Богданко, неужели это правда?
— К сожалению, правда, жена моя. На этот раз не просто похваляются, идут обры. И не одни, соседей тоже ведут против нас.
— Ой! Что же будет с Тиверией и с нашими кровными в Тиверии? Кровавая десница обров упадет, прежде всего, на них.
Заглядывала в глаза и спрашивала, а спрашивая, ждала. И не хотел, бы, расстраивать и так слишком расстроенную и прекрасную в смущении, а что сделаешь?
— На нас тоже может упасть, Зоринка, их десница. Обры идут не только на Тиверию, на уличей тоже, увы, не так далеко отсюда — от порогов.
Аж вскинулась, испуганная и удивленная.
— Что же велел князь?
— Идти с ним на пороги.
Не скрывала удивления, не скрывала и страха, но, все же, видно было: заметно более убита печальными известиями, чем можно было ожидать от нее.