Лихие лета Ойкумены

Мищенко Дмитрий Алексеевич

Что думал, копая, только он, наверное, и знал. Во всяком случае, чем-то думал и смущался изрядно, потому что лопату сильно вгонял в землю, так сильно, что сломал одну, заставил гнуться и вторую.

А небо пылало уже над степью, с розово-голубого сделалось необычно багровым, похоже, что там, за Широкой рекой, кто-то раздувал и раздувал мощный, на весь горизонт костер.

— Говорят к буре, хан, — кивнул в ту сторону один из слуг.

— Да, так, будет буря, будет и кровища, и именно там, за Широкой рекой.

Он выбросил выкопанную лопатой землю, измерил для верности яму и потом, как вылез из нее, велел слугам:

— Нарвите мягкой травы, застелите ханше ложе и кладите на вечный покой. Имя ее, как и память о ней, увековечим впоследствии, когда рассчитаемся с утигурами. Вернемся со всеми тысячами и насыплем на этом месте высокий курган — так, чтобы далеко было

видно, чтобы и через века напоминала людям: была у хана Завергана жена очень любимая и была кровавая месть за ее мученическую смерть.

XV

Теперь он знал, что сделает, чтобы вернуть себе переданную отцом и приобретенную за Дунаем славу: пока в родах горят ненавистью сердца, пока сам он пылает жаждой мести, поведет кутригуров за Широкую реку, а уж, как поведет, поступит так, чтобы не только земля, небо пылало огнем. Кметы отойдут там сердцем, а уйдут — вновь станут покорными и благосклонными к хану, готовыми слушать всякое, что сойдет с уст, повеление.

С чего начнет? Созовет всех и покажет кобылицу, на которой вернулась Каломель, или утаит ее возвращение до поры до времени, ограничится тем, что скажет: «Я исполнил вашу волю, пора мою выполнить»? Пожалуй, так: сперва позовет всех в поход и утешит местью, а потом, как утешатся и будут чувствительны к чужой беде, приведет их на место, где похоронил свою жену, и скажет им: «Если же Каломель и мертвой вернулась к нам, она не виновата. Слышишь, род мой любимый, воздай должное ей хоть после смерти, если не сумел воздать при жизни»: Гонцы его не медлили гнать лошадей в степь, и кметы тоже не замедлили откликнуться на клич хана. Прибыли с мужами, отроками, даже старцев прихватили, — всех, кого еще мог выделить род, кто был способен отомстить за совершенные обиды роду. Видя это, Заверган не стал уединяться с кметями и советоваться-увещевать кметей. Выехал в сопровождении начальных мужей, заранее умолкли сразу рати, и обратился к ним с речью:

— Кутригуры! Вольные сыны вольной степи! К вам будет мое слово. Все вы знаете, какой славой покрыли себя наши воины за Дунаем и какую пользу имели бы с того, если бы не злые соседи. Не только богатую добычу, сытую землю получили бы, ту, что открыла бы нам путь в царство изобилия и благодати. Но, увы, случилось непредвиденное: утигуры воспользовались отсутствием храбрых из нас и вломились, как коварные тати, в нашу землю. Ушли за дымом стойбища, упали мертвыми или взяты в позорный плен родичи ваши, не стало истоков достатка в кутригурских родах — табунов лошадей, стад коров, стад овец. Нас оставили голыми и голодными, кутригуры, нанесли непоправимый урон! Деды и прадеды такого не прощали. Никому и никогда! Что скажете вы, потомки их? Склоните перед бедствиями головы и будете ждать удобного случая или соберетесь с силой и поквитаетесь с татями, именуемыми утигурами?

— Чего будем ждать? Нет! Пока горячие раны, пока горит жаждой мести кровь, веди, хан, на утигуров. Наказание и смерть им! Наказание и смерть!

— Сейчас самое время! — силился перекричать тысячи. — В степях давно окотились и успели попастись на приволье овцы, растелились коровы, ожеребились кобылицы, их, утигурские, и те, что взяли у нас. Созрела и засеяна утигурами нива. Поэтому и говорю: самое время. Стада овец, табуны сгоним до Широкой реки и переправим на свою сторону, поля и стойбища пустим за дымом. Удобней случая отомстить не будет. А сила у нас есть, жажды мести родам кутригурским, думаю, не надо занимать.

— Да, так! Веди, хан, на утигуров, и пусть торжествует месть!

— Пусть торжествует месть!

Они сдержали данное хану слово. Шли, как и за Дунай, десятью тысячами, хотя переправлялись и не вместе — в трех местах. А уж как переправились через Широкую реку, разбились на сотни и пошли рядами по всей Утигурии. Жгли, как обещали, поля, жгли и стойбища, захватывали отары овец, табуны лошадей, стада коров и гнали к Широкой реке. Не было, конечно, пощады и утигурам, особенно тем, которые попадали под руку первыми. Рубили головы и приговаривали: «Это за наши раны, это за нашу кровь!» Набросали более молодым арканы на шеи и снова приговаривали: «Будете, подлые предатели, рабами, если не захотели быть родичами и добрыми соседями».

Тем, что стояли стойбищами над Широкой рекой или пасли стада коров у реки, досталось больше, но, все же, досталось не всем. На это они, утигуры, и жили на рубежах, чтобы знать, как действовать, когда вторгаются тати, а когда — нацелены на поголовное истребление супостаты. Поскакали гонцы в свои, поскакали и в соседние стойбища, а из соседних — еще в соседние; стойбища снимались,

с чем могли сняться, и бежали в степь, дождались ночи и издали видели по степи: жгли огонь на башнях, палили прошлогоднее или позапрошлогоднее сено, все, что поддавалось огню. И кутригуры тем самым напоминали о себе. Костры их кары-мести шли не только по земле, достигали неба и говорили тем на кого не посягнули еще: идет страшная расплата-погибель. Так и случилось то, что не раз уже было. Единый до сих пор род без чьего либо понуждения делился на два: те, которые могли держать в руках мечи и луки, собирались в десятки, а десятки — в сотни и спешили навстречу незваным соседям, которые стали отныне супостатами, те, которые могли только управлять лошадьми и давать среди родичей какой-никакой строй, отходили к Белой реке и сразу же, не дожидаясь чьего-либо согласия, переправлялись за реку. Потому что знали: если супостат вторгается в их землю с захода солнца, далее западного берега реки Белой не пойдет, если с восхода солнца — дальше восточного берега не пойдет. На противоположной стороне уже стоял хан с воинами, а у хана с супостатом будет не тот разговор, что с испуганными стойбищанами, даже если они объединены в сотни и стоят между убегающими родичами и супостатом с чужого края, как прикрытие. Случалось, конечно, всякое. Стойбищ между Белой и Широкой рекой вон сколько. Одни вводили в заблуждение кутригуров и достигали спасительного берега, другим кутригуры пересекали к нему путь, и тогда никто не мог встать на помощь. Днем носились по степи всадники — в один, во второй и третий конец, останавливались на минуту у извилины или могилы, присматривались к окрестности и снова гнали, как безумные, лошадей, настигали беглецов или рубились с прикрытием, ночью горело все, что брал огонь. Наказанная, как и те, что ждали кары, земля довольно-таки ощутимо чувствовала ее на себе и взывала к небу о помощи. Там ревом — непоеный или недоенный скот, там — криком умирающих или тех, что скрестили мечи не на жизнь — на смерть.

Хан Сандил — муж пожилой и воин более опытный, чем Заверган. Не ужасался, слыша крики напуганных, и не отчаивался, слыша отчаявшихся. Одно знал: спрашивал всякого, кто прибыл из-за Белой реки, где кутригуры, сколько кутригуров, что делают с их родами и их скотом те, кто хозяйничает уже на разоренной земле, и кто — брошены в передние ряды, и тут же звал кметов, стоявших во главе тысяч, и приказывал, куда кому отправляться, что делать отправлявшимся.

Кто понимал в ратном деле, тому нетрудно было наблюдать: хан знает, что делает. Пусть немного там, за Белой рекой, сотен, пусть рассеяны они, все же способны ощутимо потрепать супостата и этим сбить с толку. А сбитого с толку Завергана легче заманить в ловушку и накрыть в ловушке. На что он надеется, этот задорный зятек? На те недобитые тысячи, которые привел из-за Дуная? Видит Небо, совсем потерял разум от злости. Но, у него же, Сандила, чуть ли не вдвое больше их! Должен бы знать, прежде чем идти на утигуров, должен знать, хлопец, что утигуры не одиноки. На их стороне Византия, а с кем Византия, с тем и соседние обры. Все предусмотрено, Заверган, на все есть договоренность с той же Византией, именем императора византийского. Достаточно обратиться с челобитной — и обры будут тут как тут. Но он, Сандил, не уповает на чью-то помощь, он и сам справится с кутригурами. А справится и приберет к рукам — иначе и заговорит с ними, своими хитроумными соседями.

— Хан! — объявился один, объявился и второй гонец. — Кутригуры, которые держали путь на верхние истоки нашей реки, круто свернули на юг, похоже, идут на соединение с самим Заверганом.

— А те, что шли ближе к морю, где?

— Передние сотни вышли на Овечий Брод, похоже, будто ждут всех остальных.

Хан радостно покачивает головой.

— Минавр! — зовет одного из мужей. — Бери свою тысячу и не дай тем, что выйдут к Овечьему Броду, перейти Белую. Когда захотят соединиться с Заверганом, тоже встань на пути и не пускай к Завергану.

— Всего лишь тысячу даешь, батя?

— Там есть уже сотни, возьми их под свою руку, как и тех, что переправятся с противоположного берега или с бьющимися неподалеку от Брода на противоположном берегу. С ними, думаю, справишься с обязанностью, которую возлагаю на тебя.

Подумал, решаясь или взвешивая что-то в мыслях, и уже спустя добавил, обращаясь к другому мужу:

— Те две-три тысячи, что идут с севера, поручаю тебе, Благой. Бери тридцать сотен всадников, переправляйся через Белую и сделай все, чтобы остановить их или разгромить — это уже как получится. Одного не позволяю — дать им хоть какую-то возможность объединиться с ханом кутригуров. Ну, а хана я возьму на себя.