Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
Хан не один был в палатке. По правую руку от него сидели три мужа, по левую — жены (также три), без сомнения — жены самого Баяна. Другие два мужа ютились у ног хана и значительно ниже, чем восседал хан и его сторонники.
Как убедились позже, это были толмачи.
Годами Баян был не намного старше Завергана. С виду, хоть и сурового аж слишком, но ему можно дать не больше тридцати. Однако муж при теле, как и при силе, конечно. По телосложению его, по длинным и толстым рукам, не трудно убедиться: когда поднимется, достигнет чуть ли не самого верха в палатке.
Делает вид только, что гневается, на самом деле вон какой довольный. Поэтому и вырядился, вероятно, в праздничное, поэтому и волосы заплел в новые ленты. Как же, так легко, без малейших потерь и усилий покорил две рати, послушными поставил перед собой правителей двух племен. Двух и одним заходом!
Что скажет, когда заговорит?
— Хану племени утигуров, как и хану племени кутригуров, — услышали, наконец, его голос, — не приходится, слишком, сердиться на меня и мои турмы.
Подождал, пока толмачи вложили в уши обоих ханов сказанное, и уже потом добавил:
— Легионы мои вынуждены были вмешаться в битву между вами, ибо видели: вы не разойдетесь, пока не истребите друг друга до конца. А это не нужно ни вам, ни женам и родам вашим, как не надо и той обязанности, которая возлагается на всех нас волей Неба.
Первый решился возразить Заверган.
— Мы не просили об этом хана, как и его турмы. У нас свои обиды на утигуров, и никакая другая обязанность не может заставить кутригурские роды забыть о них.
— Знаю. И все же надо забыть.
— Утигуры нарушили обычай предков: будучи нашими кровными и имея договор на мир и согласие, воспользовались отсутствием кутригурских воинов и пошли в их землю с татьбой, пролили кровь наших родов, связали беззащитных и отвели их на сарацинские торги. За такое расплачиваются кровью и только кровью!
— За все вместе хан Сандил расплатится золотом — тем, что взял с ромеев за удар по своим сродникам в спину и тем, что выручил на торгах по распродаже тех же сородичей.
Сандил вытаращил от удивления или от страха глаза, вероятно, намеревался возражать, и в этот момент взревел, как раненный бык, Заверган и лишенный брони, бросился на хана утигуров с голыми руками.
— Проклятый шакал! Задушу, как полоза!
— Стой! — Баян поднял руку, и этого было достаточно, чтобы на хана кутригуров бросилось сразу четыре обрина. А с четырьмя даже Завергану, молодому и сильному, невозможно было справиться: — Усните себе: отныне вы мои данники. За преступления и проступки чьи-то наказываю только я, за то, что буду защищать вас от меча и надругательства других, вы будете платить дань. Если согласны на это, кладите к ногам покорность и будьте свободны, если нет, идите к своим воинам и готовьте их к сече. Я и мои легионы будем брать это право мечом.
Ханы стояли молчаливые и понурые. О том, чтобы собрать сейчас воинов и организовать их в силу, способную биться с обрами, тем более сообща с соседями, нечего и думать. А в одиночку ни утигурам, ни кутригурам не одолеть обров.
Рассудительным, как и подобает старшему, оказался хан Сандил. Сделал, осилив немощь, шаг-другой вперед и уткнулся Баяну в ноги. Что-то бормотал себе под нос, а Заверган тупо смотрел на это и отмалчивался.
— Я тогда только явлю смирение, — поднял, наконец, на Баяна глаза, — когда узнаю, сколько золота возьму с хана утигуров.
— Треть того, что взял от ромеев — тридцать тысяч золотых солидов. Еще тридцать пойдет на наш стол, остальное — ему. Ну, а сколько хан Сандил выручил за распродажу родичей твоих, он сам, думаю, скажет.
XVI
В конце этого лета, на большом собрании начальных мужей всех трех племен хан Сандил передал Завергану все, что принадлежало ему и его племени, как наказание за татьбу, а ранней осенью обры перешли через Широкую реку и затопили кутригурскую землю как по одну, так и по другую сторону Онгула повозками своими, лошадями, стадами коров, овец. Хоть как-то успокоенный взысканной с утигуров дани, народ удивился этому чуду и поспешил прибегнуть к своему хану: как понимать это нашествие, надолго ли это?
Заверган сам толком не знал, как надолго, но, все же, старался успокоить рода: пусть потеснятся на время. Обры идут за Дунай. Когда починят с антами и обеспечат надежные переправы, к зиме оставят их землю. Наконец, кутригурам самим следует подумать, оставаться или не оставаться в ней. Давно ибо стремились сесть на задунайских землях. Это ли не благоприятная возможность. Вместе с обрами, и перейдут эту полноводную реку, и сядут за рекой. После, такого случая может и не быть.
— После — да, однако, есть ли необходимость уповать на эту? — кметь, что подвергал сомнению намерения Завергана, не прятался за других, выступил вперед и стал ждать, что скажет хан.
— Говорю же, давно стремились к этому.
— Стремились тогда, когда были свободным, никому не подвластным племенем. А какая есть необходимость идти за Дунай сейчас, вместе с обрами? Чтобы быть конюхами у них?
Заверган не сразу нашелся, что сказать. «И это правда, — думал про себя. — Но есть ли необходимость оглашать ее при всех?»
— Я не неволю вас, — старался быть и угодным кметям, и не очень душевным, — не говорю: пойдем — и все. Однако раз такое желание было и сейчас, знаю, есть, почему бы не подумать и не решиться подумавши.
Кметы заспорили. Одни говорили: только бы пойти и сесть, там увидят, кто у кого конюхом будет, другие размахивали кулаками и кричали: нет и нет! Это удобный случай оторваться от обров. Не воспользоваться им — глупость и только.
Заверган только улыбался, слыша это.
«Пусть поспорят, — не стал сдерживать. — Пусть умом дойдут, как быть. То, что произойдет в эту осень, может совершенно по-другому решить судьбу кутригуров».
И он не ошибся. Обры не остались между Широкой рекой и Онгулом, пошли дальше Онгула и остановились лишь перед Днестром и лиманом. Тем не менее, они не забыли, что кутригуры и утигуры — их конюхи. Как только в степи спал зной, а солнце заметнее и заметнее стало клониться к небосводу, каган пригласил на Куяльник, где стояла теперь его великоханская палатка, всех видных мужей и среди них хана Завергана и хана Сандила.