Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
И взлетел над кем-то меч. Увидели вражью кровь и почувствовали сладость, от кровушки. А еще знали: они на своей земле, у них вон какая сила, за ними должна быть и победа. А как же. Или те, что оказались в тисках, что чувствуют себя застигнутыми на вреде, способны иметь ее? Вперед, витязи земли Трояновой, и только вперед!
— Братья! — угадывал мысли своих воинов и подслащивал этим мыслям князь Зборко. — С нами земля-мать, весь народ земли, за нами будет и победа. Ополчайтесь духом и силой, берите верх над супостатом!
— Гора-а! Гора-а! (Верх! Верх!)
Утигуры метались, как если бы напуганная волками овечья турма, и заметно оступались. Но, однако, до поры до времени. Ибо имели своих предводителей, а те знали: побег с поля боя не только позор, но может стать и погибелью. Анты напирают от реки, прыскают стрелами из леса и оврага. Кто заверит, что их не окажется и там, куда побегут напуганные и упавшие духом утигуры? Поэтому хан, а с ханом и все остальные предводители повелевали каждому и всем: назад пути нет. Спасение — в разгроме супостата.
Это, правду говоря, подействовало. Воины, которые были дальше от передних рядов, объединялись в сотни и становились против антов стеной. Она не везде и далеко не всегда выдерживала натиск. Одни добивались чего-то, другие падали на полпути. Однако и сотен в утигурских турмах было немало. Поэтому стремительнее и стремительнее напирали они на уличские ряды и все-таки делали в них бреши, а прорвавшись, вновь разворачивали коней и перли на антов с тыла.
Мало-помалу ряды перестали быть рядами. Смешались одни с другими и кружились, подхваченные стремительным вихрем страстей, — тысячи между тысяч, сотни между сотен, а кружась, рубились. Упорно и люто. Не оглядывались уже, где родичи и что с родичами, знали лишь супостата и только заботились о победе над ним, с ближайшим супостатом. Пока не брали над ним верх или не ложились под копыта своего коня.
Перехваченная возможность не только отрада, она и побуждение, приобретение силы и отваги. Поэтому перехвативший ее не медлит прийти на помощь собрату или всего лишь родичам. А где сила сочетается с силой, там неизбежно и торжество. Вспыхивают на ярком утреннем солнце мечи, целятся в сердце или спину копья, идет яростная, не знающая пощады сеча, и кто примет в ней верх, одни боги знают. Уличей тьма и утигуров тоже, уличей распирает гнев на чужаков, нарушивших покой на их земле, утигуров — ярость на уличей, которые посмели заманить в ловушку, и страх перед возможной расплатой; за вторжение. Вон скольких из них положили стрелами и сколько — в кровавой сече. А назад пути нет, направо и налево тоже нет. Есть долина, на которой сцепились, и есть небо, под которым завертелась эта сумасшедшая круговерть, как есть в сердце каждого ожидание: «Пусть кому угодно, только не мне суждено выпасть в этой круговерти из седла и сожалеть падая: это же вижу мир и все, что является знатного в мире, в последний раз». Чтобы этого не произошло, никто не жалеет силы, не знает и пощады. Один разит мечом, другой снимает с седла копьем, видит все, что есть угрожающего, впереди, и не забывает оглянуться, чтобы не получить удар в спину. Где-то там, на территории его земли, засматриваются в это время на солнце — не время завтракать, где-то кому-то захотелось утолить до завтрака жажду водицей с Почайны. Здесь, на поле битвы, не до того. Рубились друг с другом и грозились, грозились и рубились, не уповая на потери и не оглядываясь на потери. И кто знает, как долго продолжалась бы и взаимная пагуба, если бы в грохоте и шуме поля боя не послышалось:
— Росичи идут! Князь Острозор спешит на помощь!
Этого было достаточно, чтобы уличи собрались с духом, а утригуры потеряли и то, что имели. Потому что не только слышали, но видели: на них идут свежие ряды антской силы, и идут не от реки — перекрыли собой тот единственно возможный путь, который пусть и был ненадежный, все же, позволял в случае безысходности пробиться к Днепру, а там — и за пороги. Таким было повеление хана или без хана понимали: теперь вся надежда на собственную ловкость и на быстрые ноги коня. Кто пробьется до леса или оврага и сумеет смять лучников, которые прыскали до сих пор стрелами, тот и спасется. Поэтому и спасались кто, как мог.
XXII
Главный муж земли Трояновой, именуемый Мезамиром, имел завидный для таких, как князь Добрит, возраст — всего двадцать четыре года имел за плечами. Но он имел, кроме завидного возраста, еще душу: был, как и все анты, высокий и статный, и в отличие от многих — в беде добродетельный собой. А еще уверенный в себе, наделенный не по летам смелым и гордым умом. Тогда еще, когда был жив его отец, прославленный добрыми делами Идарич, пошел как-то старший сын вместо больного главы рода на созванный князем совет мужей и сразу же запомнился всем. Так как мудро повел себя среди старейшин и не уронил своей мудростью отцовой чести. Пока анты растили хлеб и заботились о твердынях на рубежах своей земли, опасаясь, прежде всего, вторжения аваров, каган аварский собрался с мыслями и решился побеспокоить их не только татьбой, которая стала уже притчей во языцех, но и странным, если не больше, посольством: желает, чтобы младший брат Калегул женился на княжеской дочери на Дулебах Данаей.
Услышав это, князь Добрит не знал, как быть. Дочь у него солнцу подобна. Отдать такую за обрина, живущего татьбой и является первым среди всех татей, почитающий жену за рабыню, все одно, что утопить собственноручно в реке. И ссориться с грозным Баяном тоже не хотелось. Откажешь такому — может пойти на антов всей ордой.
Не сказал послам аварским «нет», и не сказал «да». Сослался на то, что должен подумать, посоветоваться с дочерью, а тем временем созвал на совет главных своих мужей и велел мужам:
— Ищите спасения. Мой ум помраченный бедой, что грядет в мое жилище, я не способен найти.
Загомонили мужи. И жаловались не меньше, чем князь, и сочувствовали князю, а доходило до совета — разводили руками и говорили: не ведают, какое из двух бед хуже: когда отдадут князеву дочь в неволю к обрам или когда вынуждены будут биться из-за нее с обрами.
Тогда не кто иной, именно он, Мезамир, встал и обратился к членам совета с такой речью:
— Если князь и его люди считают достойным прислушаться к слову молодого среди них, я посоветую, что поделать.
— Говори его, свое слово, — спохватился князь, а вслед за ним закивали седыми головами и мужи.
— Мой совет такой, — и вовсе приободрился, воодушевленный этим, молодец, — сказать обрам, что князь Добрит соглашается отдать дочь свою за брата Баянова и одного из наиславнейших предводителей в его роде, а вместо княжны Данаи подставить Калегулу и всем, кто будет делать смотрины, отвратительных из девиц, что есть на Волыни или вне Волыни. Этого, думаю, должно хватить, чтобы брат кагана отвернулся от княжны, а у самого кагана не имелось оснований быть в гневе на антов.
Мужи отмалчивались момент-другой, наконец, заспорили. Одни говорили, что это не спасет, каган разгадает обман и вскипит гневом, другие нашли в себе мужество остановить их упреком: присоединяйтесь к этому совету, если своего не имеете, не видите, разве, в нем есть смысл.
Сразу трудно сказать, чей возьмет верх. Но мало-помалу прояснилось. На сторону Мезамира встали мудрые, и, что наиболее важным было, пожалуй, за его совет ухватился и сам князь. Все случилось так, как и предполагал Мезамир: сваты провели смотрины и след их простыл, а старый Идарич переселился вскоре из земли Дулебской на вечнозеленую поляну острова Буяна, юного мужа из рода Идарича признали достойным отца своего и приняли в круг княжеских советников.