Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
И снова гремели окрестности от здравицы, которые произносили аварские турмы своем предводителю — Баяну. Поэтому Баян вынужден был вторично поднять меч, умоляя, чтобы выслушали его до конца.
— Я все сказал вам, витязи мои. Император не просто приглашает нас поселиться по ту сторону Дуная, на плодоносящих землях Скифии и Мезии, он ставит нас между собой и антами и предпочитает, чтобы мы были второй Длинной стеной между империей и славянами. За это, — Баян перевел дух, а пока переводил, еще раз окинул взором турмы… — За это император Византии берет на себя обязанность платить нам каждый год по восемьдесят тысяч золотых римских солид.
Авары торжествовали. Теперь уже не только мечи поднимали над собой, взлетали к небу мохнатые шапки, гремело тысячеголосое «согласны», «слава», «хвала», и так сильно, что даже крайне непреклонный перед воинами Баян смягчился сердцем и высказал что-то вроде умиления.
— Так и велю! — каган снова поднял меч и призвал к тишине. — Так и велю вам, сородичам моим и друзьям: почтите память тех, кто пал на этой земле и заслуживает уважения, да и острите мечи, набирайтесь отваги и силы, чтобы поквитаться с антами за убитых. Пойдем отсюда не раньше, чем рассчитаемся и оставим надлежащую память о себе. Землю же, что отторгли вы у антов, не оставим антам. Слышали, не оставим! Передадим ее союзникам нашим, в намерениях союзных — кутригурам. Пусть обживаются здесь и будут нашей твердыней на земле Антской. Наступят лучшие времена, мы еще вернемся и спросим у антов: как посмели они противиться нам, аварам?
XXVI
Так думал себе Баян или что-то заставило его отменить вышколенные раньше помыслы, поквитаться с антами, длилось до самой зимы, стало бременем для антов и на всю зиму. Как будто и не было больших сечей с обрами, и попыток навязать сечу, проникнуть в глубины Тиверской и Уличской земли и ограбить население. А это заставляло держать на рубежах или вблизи рубежей не только тиверцев и уличей, а и дулебов и вместе с ними росичей и втикачей. Лишь в передлетье, и то, когда начала спадать в Дунае вода, принесли оттуда желанные вести: обры собираются к переправе.
Все облегченно вздохнули, а князь Волот и подавно. Ратные тревоги, размещение на зимовку в Тиверской земле неимоверно большой силы всадников легли прежде всего на него. А это нелегкое бремя. Опорожнены сплошь княжеские житницы и скотницы, опустели и людские. Поэтому трудно было с живностью для воинов, а еще труднее с кормом для лошадей. Вынужден был забирать все, что было у поселян, посылать обозы саней в соседние земли. На беду и князь Добрит занемог. Зимой еще жаловался на удушье и боли в сердце, а с наступлением тепла и совсем слег. Если бы знать, что немощь так надежно погубит его, еще по большому снегу отвез бы в Волынь на санях. Сейчас про это и помышлять не стоит. Вон сколько лекарей и знахарей привозил к князю Дулебскому, а никто не поставил его на ноги. Последний был откровенней всех: «Готовься, княже, к худшему», — сказал Волоту, когда остались наедине, и, кажется, сказал правду.
Чтобы хоть чем-то порадовать слабого, зашел и поведал об обрах.
— Светлый день наступает для нас, княже: обры покидают нашу землю, переправляются за Дунай.
Слабый долго отмалчивался, похоже, будто и не слышал, что ему говорят. А немного погодя, собрался с силами и изрек несколько слов.
— Слава богам. Хотя бы этим буду рад.
Волот не сразу ушел. Хотелось убедить слабого: еще поправится он. Но не помогло ему хотение. На третий день после этого разговора-утешения умер князь Добрит. Перед тем, как умирать, призвал князя Волота и некоторых своих мужей и попросил, чтобы его тело препроводили в прекрасный город над Бугом Волынь — туда, где кровные его и где осталась память о нем.
Теперь тиверский князь и об этом должен беспокоиться. А забот и без такой оказии хватает. И то надо, и второе надо, и десятое вновь надо.
— Князь, — оповещает кто-то из жилища. — Покойника обмыли уже, натерли благовониями, одели. Где велишь положить?
— В гриднице. Там будут прощаться с ним, и отдавать почести ему, все население тиверское.
Хотел было идти, но увидел сына и снова остановился.
— Князь Богданко, — позвал. — Давно хочу тебя видеть.
— Я к вашим услугам, отче.
— Пойдем, есть что-то сказать. Я надолго отлучаюсь из Черна. Знаешь об этом?
— Нет. Куда и зачем?
— Должен сопровождать тело князя Добрита до Волыни и на тризне побыть. Умер он, заботясь о благе земли нашей, обычай и честь велят отдать ему достойное уважение.
— Все это так…
— Я тоже говорю: то обязанность из обязанностей. Откладывать ее нельзя ни на день. А обры не переправились еще, от них можно всего ожидать. И кутригуры не подают вида, что идут за Дунай. Кто-то должен присмотреть за ними. Ты мой сын, тебе и быть в мое отсутствие предводителем рати, всей что есть в Тиверской земле.
— А князья Зборко, Острозор?
— Они, как и рати их, остаются под твоей рукой. Только дулебы пойдут в свою землю, оказывать траур по князю.
Богданко и отрадно было это слышать, и смущало одновременно.
— А что же будет с Миланой и Златой, отче? — заговорил о другом. — Так и оставим их в чужкрае?
— Как — оставим? Должны позаботиться, чтобы вернулись в свою землю. Однако заботиться о том это не сейчас, тогда уже, как уляжется раздор с обрами и будет уверенность, что можно отправиться на поиски.
— И кто отправится?
— Вернусь — подумаем. Впрочем, будет время, то и сейчас думай.
Думать действительно было о чем. Распря с обрами выхватила из антских рядов наилучшего князя Добрита, она уготовила обоим, и отцу, и сыну, еще одну тревогу: тогда, когда погнали в низовья обров и освободили взятый ими полон, узнали от недавних пленников, что обоим их зятьям не пришлось уже радовать всех ни своей ратной способностью ни молодецкой удалью, той чем они памятны в роду. Ближик Тиру, а Кушта Холмогород слишком долго защищали от всадников Баяна, немало положили их под стенами ее, за то оба были телесно и их глаза наказаны. Израненного и обескровленного Ближика кинули в горящую лодью и пустили на воду, а Кушту надели на копье, да так и оставили умирать. Про Милану и Злату пленники одно знают: Ближик посадил их перед тем, как рубиться с обрами, в лодью и послал с верными людьми на Дунай. Может быть, в мирном тогда Холмогороде, и в Холмогород прибыли. Ходит слухи, будто лодью их перехватили пираты. Если это действительно так, то они пленники не аварские — ромейские. Это тоже не лучшее для них. Мы ехали, кто-то плыл, пока не продали на торгах. Кто, действительно, пойдет? Отец? Не тот возраст у него, чтобы ездить. Если не найдется расторопного мужа среди ратных или огнищан, придется ему, Богданке, отправиться. Трое из них осталось после смерти матери Малки, он — наистарейший. Бабушка Доброгнева говорила в свое время: в мире нет слаще единства, чем сердечное единство, а из всех сердечных прочнее кровное. Не подобает ему, который был темный, и имел тогда он любую ласку от сестер, забывать теперь, что они в беде.
Вот только куда отправиться, где и у кого искать? Хорошо, если ромеи, узнав, чьи перед ними дочери, учтут то, что с князя за княжон возьмут больше, чем за рабынь на торгах. А если не учтут? Не должно бы так быть. Ромеи есть ромеи, у них выгода всегда на прицеле. И Злата и Милана не поленятся подсказать: возьмите кого-то из челяди нашей и пошлите к князю тиверскому, он не обидит вас выкупом. Может, отец, именно, это имел ввиду, когда говорил: вернусь — подумаем? Наверняка, что так.
Блуждая в Черне и за Черном, больше тоскуя, чем радуясь встрече со свидетелями отроческих лет (почему — сам не знал), наткнулся как-то на мачеху. Она была излишне встревожена и не к лицу княгине поспешна. А еще светилась в этой тревоге своей такой откровенно видимой светлой расположенности, кровном единстве с ним, что не откликнуться на ее расположенность, нечего было и помышлять. Почувствовал, вскинулся сердцем и ускорил шаг, так как успел подумать, сближаясь: зря он холодно относился к мачехе; видят боги, она не такая уж и чужая ему.