Лихое время. «Жизнь за Царя»
Шрифт:
– Еще вчера, – кивнул Еропкин на длинную столешницу, поставленную на козлы, над которой натянули навес из холста.
– Ну, коли первым пришел, так и тут первым буду, – вздохнул князь Мезецкий.
Даниил Иванович снял перевязь с прадедовской саблей и уложил на стол. Вытащил из-за пояса пистолет, кистень, положил туда же. Расстегнув пояс, стряхнул ножны с кинжалом, вытянул из-за голенища засапожный нож. Махнул рукой и добавил к образовавшейся куче стилет, который обычно носил в рукаве. Стрельцы только башками крутили, глазея за разоружением воеводы…
Без оружия князь чувствовал
Кое-кто отнесся с пониманием. Местные воеводы – Фома Подщипаев из Устюжны да Григорий Образцов из Белоозера – сдали сабли и ножи сразу же. Князь Одоевский, числивший себя вологодским воеводой, заартачился. Поглаживая эфес, изрек:
– Не, я согласен, конечно, что оружие надобно отдавать… Только мне-то это к чему? Я-то за саблю не схвачусь, коли брань начнется…
– Так я не спорю, – пожал плечами Еропкин. – Конечно, князь Иван, ты за саблю не схватишься. Но если ты не сдашь, другой не сдаст, простой-то народ что скажет? Ты, княже, пример подавать должен. На тебя же простые воеводы смотрят…
– Это – да, – согласился довольный князь Одоевский и сдал оружие.
Были и другие. За последние десять лет даже в баню ходили с оружием и расстаться с клинком – все равно что расстаться с жизнью!
– Ты кто таков, чтобы воеводу сабли лишать, а? – напирал на Никиту мощный мужичина в колонтаре и при турецкой кривой сабле. – Я, если хочешь знать, по ночам с саблей сплю, а не с бабой…
– Я человек маленький, – спокойно отвечал Еропкин. – Велено оружие забирать – забираю. Вон, княжеская лежит…
– Это каковского князя? – прищурился воевода, читая фамилию на бумажке. Осилив буковицы, заржал: – Зачем князю Одоевскому сабля, коли он Вологду бросил?
– Вон еще и князя Мезецкого оружие лежит, – нахмурился Еропкин, приготовившись к драке, если воевода начнет лаять князя Данилу…
– И че, Мезецкий оружие сдал? – недоверчиво переспросил воевода. Увидев «арсенал» Даниилы Ивановича, который кто-то заботливо увязал веревочкой, присвистнул и, скинув колонтарь, стал упихивать туда оружие, словно в мешок. Оказалось даже больше, чем у Мезецкого, – сабля, два пистолета, два поясных и два засапожных кинжала, кистень и короткий мушкет…
– Ты в кого стрелять-то собирался? – слегка одурел Никита, принимая ношу.
– Поживешь в городке, что свеи вот-вот схрумкают, в нужный чулан с ружьем ходить будешь…
– Это да, – грустно согласился Никита, чей Иван-город уже «схрумкали»…
– Ладно, грамотку пиши, – потребовал воевода у инока-писца, что уже упарился выписывать грамотки. – И чтобы прописано было, что оружие сие у воеводы из Торжка Льва Глебова, сына Истомина взято. Сабля заржавеет – шкуру спущу!
– Ты царя побыстрее выбирай, тогда и сабля не заржавеет, – присоветовал Никита.
Истомин расхохотался и пошел занимать место, а Еропкин, переведя дух, стал беседовать с воеводой из Устюга Михайлом Нагим.
– А мне по хрен, что князья тут сабли раскидали! – брюзгливо оттопырил нижнюю губу дядька седьмой жены Ивана Грозного. – Ты что, не знаешь, что сестрица моя, Евдокия, супругой Владимира Старицкого была? А племяшка – женой самого Иоанна! Мы, Нагие, даже к царю при саблях входили!
– Так царя-то еще не выбрали, – пожал плечами Еропкин. – Выберут, так снова к нему при сабле войдешь. А пока – извиняй, боярин…
– Ох, стрелец, ну и хитер же ты! – расхохотался Нагой, а потом выжидательно прищурился: – В сотники ко мне пойдешь?
– Не могу я, боярин, в сотники идти, – развел руками Еропкин.
– Это почему? – вытаращился Нагой. – Ты чей? Монастырский, небось? Жалованье тебе положу поболе, чем обитель платит. Устюг – город богатый.
– Из служилых дворян я, – скромно пояснил Никита. – Коли в стрельцы подамся, за жалованье служить стану, так и поместья лишусь.
– А велико ли поместье-то? – уважительно поинтересовался Нагой.
– Ну, велико – не велико, а мне хватит, – уклончиво ответил Никита, не разъясняя, что доходы с поместья под Иван-городом получают свеи…
– Был бы я не в Устюге, взял бы тебя в дети боярские, – хмыкнул воевода. – А у нас, сам знаешь, земли черные, мужики свободные. Погоди-ка, – спохватился Нагой. – Ты ж у Мезецкого в сотниках служишь? А чего мне пулю льешь – в стрельцы, мол, нельзя?
– Так, сотник сотнику рознь, – усмехнулся Еропкин, вспоминая, как рад был, когда взяли его в Рыбнинской слободе в простые стрельцы…
– Хочешь сказать, что у Мезецкого служить все равно что у царя? – недоверчиво протянул воевода и стал снимать саблю. – Ну, что ж тут с тобой делать…
К тому времени, пока последний из выборщиков прошел под сводами надвратной церкви, Никита проклял и службу свою, и Леонтия Силыча, поставившего его начальствовать над караулом… Зато не случилось ни драки, ни свары. Костромитинов знал, кого ставить старшим!
Народу собралось меньше, чем рассчитывали, но изрядно. От обителей не меньше семидесяти старцев, в числе коих три архимандрита, десять игуменов, не считая строителей. От черных крестьян собралась едва ли не сотня. От посадского населения выборщики наличествовали. Немало собралось дворянства, с десяток воевод. Но не было ни одного епископа, не говоря уж об архиепископах или митрополитах. Опять же, из людей родовитых, кроме самого Мезецкого да Одоевского, Собор не почтили ни другие Рюриковичи, ни Гедиминовичи.
После молитвы разместились соответственно чинам и званиям – спереди, на скамейках с перекидными спинками, духовные особы и знатные люди из числа воевод, столбовых дворян и детей боярских. (Князь Одоевский и Михайло Нагой потребовали было особых мест, но пристыженные настоятелем утихли.) За ними, на простых лавках, купечество и «черные» крестьяне [30] . Мезецкий и игумен Кирилло-Белозерского монастыря сидели в креслицах, лицом к выборщикам. Сбоку, за высоким аналоем, пристроился инок, которому было велено записывать все, что будет происходить, и то, о чем будет сказано.
30
«Черные», иначе – «черносошные» – государственные крестьяне.