Лик Архистратига
Шрифт:
— Эх, Иван Кузьмич, — покачал головой Ефрем. — Одно другому не мешает. Ты иногда такой сообразительный, просто диву даёшься, а иногда сапог сапогом. Советская армия на тебе весомую печать оставила.
— Ну-ну, — обозлился Окурок. — Я тебе кроме Котёныша никакого прозвища не придумывал, тем более, обидного. Так что и ты будь немного поскромней, а то алебардой получишь по мягкому месту. Я ведь еду, еду, не свищу, а наеду — не спущу!
— Алебарда — дело нехитрое, — миролюбиво кивнул Ефрем. Видимо, он сам досадовал на себя за слишком длинный язык. — А ты знаешь, в каком мы веке оказались? Я уже догадался.
— Смутно, смутно, — насупился отставной офицер. — Тут названо было имя
— В этот раз не ошибся, — улыбнулся Милетин. — У Алексея Михайловича по прозвищу Тишайший было много детей, но все, кроме царевны Софьи и одного царевича Иоанна скончались от потомственного нездоровья. И только последний мальчик Пётр уродился на редкость здоровым и могучим. А духовником у царицы был тогда вот этот католикославный архиерей. Вот поэтому Алексей Михайлович своего последнего сына невзлюбил, а патриарха Никона отправил в ссылку в Белозёрский монастырь.
— Так это Никон?!
— Он, поганец, — снова кисло улыбнулся Ефрем. — Смотри, какой он могучий да здоровый! Просто грех от благословения такого духовника не родиться крепенькому ребёночку. Об этом тогда вся Россия сплетничала. Особенно старообрядцы открыто осуждали блудливого архиерея.
— Да ты что, Ефрем, — откликнулся Иван Кузьмич. — Алексей Михайлович ему бы голову за это отрубил.
— Алексей Михайлович Тишайший? — усмехнулся Котёныш. — Может ты и посчитаешь, что я сплетничаю, но насмотревшись на коленопреклонённые клятвы, во всякое поверишь. Тем более что Никон внутри православной церкви и государства Российского устроил такую гражданскую войну, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ввёл триперстие, мол, креститься надобно только тремя перстами, сложенными в щепоть, мол, сам Господь ему это сообщил. Тем же, кто не соглашался, попросту пальцы обрубали. По его указу заезжие греки многие молитвы просто вывернули наизнанку. Старообрядцы опять против восстали, возмутились. За это их целыми деревнями сжигать живьём принялись по приказу святейшего патриарха Всея Руси.
— Что значит триперстие? — не понял Иван Кузьмич.
— Три пальца, сложенные в щепоть, — досадливо повторил Ефрем непонятливому офицеру. — Подумай, ни на одной иконе, писанной с апостолов, с Божьей Матери и у изображений самого Сына Человеческого не увидишь пальцев сложенных в щепоть. Оказывается, Никон удостоился аудиенции самого Христа или Вседержителя и тот ему тайно показал, что триперстие на Руси должно быть! А мы только что видели, от какого святого этот архиерей получает благословение, целуя туфлю. Так что недаром маска нас сюда забросила, мол, учитесь кланяться и смотрите, кому кланяться. Ей очень уж не терпится нам доказать, что только она одна является для России священным тотемом. Вот такая катавасия.
— Ну, уж нет, не получите от меня никаких поклонов! — нескрываемое возмущение Ивана Кузьмича было настолько натуральным и прозвучало так громко, что если бы не зазвучавший в это время католический хор, то стражникам пришлось бы головой отвечать за разговорчики на посту.
К счастью, всё кончилось как нельзя лучше. Пространство выхватило осудивших будущего русского Патриарха из семнадцатого века и бросило в неизвестность.
Самая большая беда человека — поиск свободных ушей. Во всех государствах, во всех религиях всегда находились люди, перетягивающие одеяло на себя, мол, только я прав, слушайте меня и никого боле. За примерами далеко ходить не надо: все ещё помнят очаровательные речи сифилитика Ульянова-Бланка и шизофреника Шикльгрубера-Гитлера.
То же самое касается и религий: у католиков, например, один из Римских пап был вовсе не папой, а мамой — после смерти установили. Что же касается наших российских пастырей, достаточно вспомнить войны Аввакума и Никона.
Старообрядцев преследовали никонианцы, сжигали людей заживо, отрубали два пальца, чтоб не крестились, как Христос заповедовал. Достаточно вспомнить великих русских болярынь царских кровей Морозову, Урусову и Данилову, похороненных живьём в Боровском монастыре по приказу того же Никона.
Потом многие из старообрядцев просто исчезли, ушли жить в непроходимые места Уральских, Алтайских гор, да и по топким таёжным болотам расселились. Они просто не видели смысла в истреблении себе подобных, то есть, в гражданской войне, где бой идёт только за царское корыто — кто из него отрубей нажрался, тот и прав. А ведь давно известно, что Закон человеческий ничего общего с Законом Божьим не имеет. За какие истины воевать-то?
Что уж говорить о нашем нынешнем Патриархе, при котором табачный «старец» Кирилл стал непререкаемой знаменитостью, потому что под крылышком православной церкви в кооперативных девяностых годах двадцатого столетия Россия снабжалась импортным табаком и пивом в большом количестве. Вот отчего в больших городах малолетки начали спиваться. Но торговля табаком и пивом — это ерунда, главное — что церковь разбогатела. Только церковь ли это? В общем можно долго и основательно рассуждать про то, как когда-то раньше всё было хорошо, как с приходом новых русских сразу становится плохо и неуютно.
И всё же «не следует представлять реальность по своему собственному подобию», — как говорил Поль Элюар. На то она и реальность…
Немного абстрагируясь от действительности, Ефрем с любопытством наблюдал за собой. Он, как психолог, мог взглянуть на себя со стороны под неведомым раньше ракурсом. Это было даже интересно.
Снова бешеный стук метронома стал скручивать пространство, загонять душу вовнутрь раковины, как не пригодившуюся для жизни вещь. Но никогда в мире хаоса не бывает рамок бытия, тем более для вольной искренней души человека. В одну секунду сворачивающееся пространство вдруг взорвалось мириадами разноцветных песчинок мгновенно исколовших лицо, пронзивших горло и даже попавших в лёгкие.
Вспышка сверхновой. Горячий ветер. Горячий песок. Горячий свет, путающий просыпающееся сознанье. Неужели это происходит с каждым, принявшим смерть от пламени, ведь пламя онгона — это тоже свет? Хотя этот огонь никогда не служит жизни. Скорее наоборот, сворачивает всё, проснувшееся к жизни и заставляет спрятаться в раковину. Забыть. Ни когда не вспоминать и не оглядываться.
…на то тебе песня и лира,
на то тебе ладан и лад,
слова, что в других отзовутся,
но только не вздумай назад
на этом пути оглянуться…
Всё внутри Ефрема сжалось, но распрямиться или взорваться по примеру скрученной пружины сознание было уже не способно. Наверное, эмоциональные вдохи и выдохи возможны только для живого физиологического тела. Где оно, человеческое тело? Вернули бы, пусть даже синее, чёрное или в крапинку. Но везде был только песок. Горячий песок. Горы песка. Море песка.
И этот песок, этот горячий ветер причиняет боль. А чему болеть, если уже тело сгорело? Может, не совсем ещё сгорело? Точно, не совсем. Иначе ничего бы не было физиологического. Ведь даже Господь Саваоф сначала носился нигде, потому что пространства ещё не было, даже сознанье ещё не родилось. А здесь — боль, смрад, колючий песок, непроглядный свет. О, как он уже надоел! В любой темной комнате человек начинает искать чёрную кошку, хотя её там нет и не было. Что же здесь?