Лик войны
Шрифт:
У входа одни малаец хитро подмигивает мне:
— Добрый капрал говорит: надо много убивать. Добрая дама говорит: не надо убивать. Я говорю: надо немного убивать.
В Сан-Рафаэле возле каждого дома — столики. Обыватель, купив дюжину бутылок пива, открывает «кафе» для сенегальцев. Сенегальцы приходят компанией, очень вежливы, и платят столько, сколько спрашивают. А так как спрашивают много, то берут на всех — одну бутылку. Пива чуть-чуть на донышке, — зато сидят за столом, да еще часто вместе с хозяевами.
Француженки ими увлекаются. Светские дамы ходят под вечер в лагерь глядеть на их игры. Молодые сенегальцы, голые, в узких поясках, борются друг с другом, кувыркаются в траве, купаются. Действительно, они очень красивы, с девическими стройными телами.
Негры тоже заглядываются на белых женщин. Но они слишком простосердечны и наивны. Какая-то мастерица строит черному глазки; он удивленно смотрит на нее. Она толкает его — он вежливо сторонится. Это — новичок. Пожившие несколько месяцев во Франции уже умеют закатывать белки и целовать ручку.
В Марселе я встретил соммалийца, который покупал в палатке грошовую брошку и клетчатую нижнюю юбку. Он объяснил мне, что это для «дамы», которая прислуживает в кафе. Он принесет ей это сегодня и предложит стать его женой. После войны он повезет ее в Соммалию. Это — свадебные подарки. Прямо, ясно и понятно.
Порой за эту прямоту приходится жестоко расплачиваться. Возле Сан-Рафаэля жила молодая крестьянка. Муж на войне. Она сошлась с сенегальцем. Муж вернулся в отпуск, нежданно, вечером. Сенегалец выбежал навстречу.
— Тебе что?
— Я — муж.
— Нет, теперь я муж.
Француз кинулся на него. Защищаясь, негр отбросил мужа, да так удачно, что тот к утру помер. «Убийство сенегальцем французского сержанта». Убийцу судил военный суд. На суде он пытался объяснить:
— Тот прежде был. А потом она сама меня взяла.
Вины своей так и не понял. Его расстреляли.
Сенегальцы очень подружились с русскими солдатами. Их сблизили детское прямодушие, наивность, гостеприимство. Говорили каждый по-своему, друг друга не понимая, но могли за бутылкой пива, приветливо улыбаясь, часами просиживать вместе. Русские поясняли:
— Ты не смотри, что он черный. Душа-то у него какая, вот на что смотри.
После революции французы обвиняли русских в «революционной пропаганде» среди сенегальцев.
— Помилуйте, послужили они месяц вместе, и теперь сенегальцы требуют себе тоже «soviet».
Оказалось, что под словом «совьет» сенегальцы понимали отпуск на родину.
Я знал одного русского солдата, который так подружился с сенегальцем, что посылал ему в госпиталь чай, колбасу и табак, приговаривая:
— Вот уж истинно!.. Сколько живу, а такого человека не видал. А только почему черный он?.. Премудрость…
Когда черные впервые слышат артиллерийскую канонаду, их охватывает невыразимый страх. Многие падают ниц, точно перед божеством. Но и потом этот страх не проходит. Пушки они зовут, как дети: «бум-бум», и при одном этом слове пугливо озираются. Они не боятся смерти и в рукопашном бою поражают всех отвагой; но «бум-бум» — это нечто непостижимое, таинственное и. ужасное.
Трудно заставить негров выйти из окопа под артиллерийский огонь. Вот что мне рассказывал один сержант:
— Вы и представить себе не можете, какая с ними возня. Приходится с револьвером выгонять. А я вот что придумал. Это у Дарданелл было. Я перед атакой семь человек повесил, и говорю: вот что будет с вами, если вы не выйдете. С ними иначе нельзя, — чтобы своими глазами видели. Ну и вышли.
Зато когда выбегут, их никто не удержит. Скидывают обувь, бросают винтовки и с звериный ревом несутся вперед. У них большие, тяжелые ножи — ими они режут головы.
В плен не берут, и даже не понимают, что это значит. Когда сенегальцам поручили караулить поезд с пленными немцами, они спокойно и деловито всех перерезали.
У зарезанных выдергивают зубы: это — амулеты. Многие отрезают уши и нижут их в ожерелья. В госпиталь Фер привезли раненого сенегальца. Он держал что-то круглое в тряпке, думали — дыня или тыква. Когда начинались приступы боли, он зарывался под одеяло. К вечеру сестра полюбопытствовала и нашла голову немца. В бреду сенегалец еще впивался в нее зубами и грыз убитого врага.
Там, в Сенегалии, остались их жены. «Марабут» пишет за всех письма в африканскую деревню: «такие-то живы». Где-то черные жены слушают, есть ли еще в списке живых имя мужа. А в Марселе, на пустой площади, сидит сенегалец и, задумчиво глядя на чужое серое небо, заунывно поет. Я слышу только странные звуки: «чхе-кха». Капрал переводит:
Там, где полная луна И шумит желтый тростник, У меня жена Айша…Сенегалец Аличи — любимец всего госпиталя. Он уже выздоровел, но его не выписывают. Кто сумеет лучше ухаживать за больным, чем эта терпеливая черная нянька? Он убирает палату, чистит картошку, играет с ранеными в карты и наслаждается. Одна беда: в этой пасмурной Франции так холодно, бедный Аличи не может согреться! Он готов влезть в камин и скулит:
— Холодно…
Он раскладывает свои богатства — перочинный ножик, три перламутровые пуговицы и новенький карандаш. Он просит сестру:
— Напиши мое имя. Что ты написала? Значит, все могут узнать теперь, что я — Аличи?
— Аличи, почему у тебя сзади такая затейливая косичка?
Аличи лукаво улыбается:
— Это «гри-гри», от злого духа и от «бум-бум».
— А если я ночью ее тихонько отрежу?
Лицо Аличи сразу становится серьезным и мрачным. Глядя на сестру в упор, он деловито говорит: