Лик войны
Шрифт:
Говорили речи, подносили букеты. А через несколько дней разразился первый бунт. Ожесточенные солдаты убили ненавистного им офицера. Девять расстреляли, многих посадили в тюрьму…
Боясь «растлевающего» духа, русское начальство всячески пыталось изолировать своих солдат от французов.
Русским было запрещено продавать вино. Конечно, все напитки они втридорога доставали через французов. Но когда русские солдаты приходили на отдых в деревню, будь то даже ночью, начальство барабанным боем собирало жителей и предупреждало: пришли русские, им нельзя продавать вина. Непонимающие высокой политики, французские крестьяне решили, что так могут предупреждать лишь
Плохую роль сыграли и переводчики — французы, знающие русский язык. С солдатами они обращались возмутительно. Один раз при мне переводчик начал ни с того, ни с сего ругать площадной бранью степенного солдата, застывшего в страхе. Отвратительные и без того слова звучали особенно гнусно в устах иностранца. Я не выдержал и спросил, почему он позволял себе так говорить с русскими? Француз пожал плечами:
— Но с ними иначе нельзя. Спросите об этом ваших же офицеров…
Эти переводчики своей грубостью возмущали солдат против французов и они же рассказами о дикости и зверстве русских восстанавливали против них жителей.
Вначале русские с благожелательным любопытством подходили к французам, потом отношения испортились. Русские почувствовали презрение и оскорбились. К тому же многое в французском характере не понравилось нашим. Жаловались:
— Есть у нас деньги — они с нами, нет — до свиданья…
— Поставлю я бутылку — сидит, как увидит донышко — слова не скажет, простыл след. Разве мне вина жалко? Обидно мне, будто я не человек…
— Он говорит: «товарищ». А какой он товарищ? Нет у них этого. Каждый сам по себе…
— Больно заносчивые. Увидал кашу — это, говорит, только свиньи едят. Я вот тоже видел, как они улиток жрут, а такого слова не скажу.
— Нас ругают: «грязные! свиньи!» А вы поглядите: сам напомажен, а целый год в бане не был. Только видимость одна. Они грязь не смывают, а внутрь загоняют…
Французы, в свою очередь, естественным, разумеется, непониманием русских нравов еще более обостряли рознь.
Наши солдаты на одном передовом посту завели обычай каждый день ругаться с немцами. После обеда это происходило. Покажется немец утром или вечером — сейчас же убьют. А в полдень ничего, и сами вылезают. Начинают ругаться: кто — по-русски, с толком, а кто — «швейн». Поляки среди немцев были, тоже по-русски здорово ругались. Так целый час забавляются. Раз увидал это француз-адъютант.
— Что ж вы не стреляете?
— Нельзя, потому мы ругаемся.
Француз сам выругался, схватил винтовку и ранил одного немца. Русские возмутились:
— Не дело это. Теперь они на нас подумают…
Много недоразумений было из-за пленных. Русские к ним относились ласково, давали суп, табаку. Французы толковали это как симпатию к «бошам». Вот одна из происходившие часто сцен:
Русские ведут в штаб пленного немца. По дороге — француз. Он начинает ножом отрезать пуговицы с шинели немца.
— Ты это, собственно, зачем?
— Сувенир.
— Вот что выдумал! Это ты оставь. Не лето теперь. Без пуговиц ветер гуляет. Слышь? Оставь его!
Через минуту — драка. Французы негодуют: «русские дружат с бошами». Русские неохотно сдавали пленных французам. Это — наши. Мы взяли. А они, небось, где сидят, да еще над ними куражатся. Пустой народ!
Несмотря на недружелюбные чувства, русские многому научились во Франции.
— Это у
Умиляла французская вежливость:
— Зайдешь в лавочку — сейчас тебе: «мосье». Приятно. У нас я хоть на сто целковых куплю, никто мне такого слова не скажет.
Сами заражались учтивостью. Любили заходить в кафе компанией и угощали друг друга по очереди кофеем. И то, что хозяйка приветливо улыбается, и то, что они пьют не чай и не водку, но кофе, приводило их в торжественное настроение. Пили и благодарили друг друга: «мерси».
Дивились, что французы много пьют, а никогда пьяных не видно.
— Устройство! Меня возьми — выпью, так тошно станет, беспременно полезу драться. А он пьет и песенки поет — и ему весело, и глядеть одно удовольствие…
Очень их поражали француженки.
— Я вот в Шалоне с одной сговорился, а подступить боюсь. Не наша баба. И шляпка на ней, и все говорит, говорит… Такую не облапишь.
В Парижском кафе видел я двух русских и с какой-то уличной девицей. Один выругался — товарищ цыкнул на него.
— Так она же по-русски не понимает.
— Все-таки при ней неудобно.
Оба чинно улыбались. Вероятно, бедная барышня никогда в жизни не сидела с такими церемонными кавалерами,
С бельгийцами и англичанами мало сталкивались. Но когда приходилось быть вместе — ладили. Особенно дружили с арабами и неграми. После одной неудачной атаки, где в самом тяжелом участке находились русские и тюркосы, шли вместе араб и русский. Объяснялись:
«Рус — капут. Араб — капут. Француз — тра-ла-ла».
Среди русских было много башкиров-мусульман. Когда солдат-мулла хотел достать в Париже некоторые принадлежности для богослужения, его отправили к тюркосам. Мулла, знающий арабский язык, разговорился с солдатами. Сначала они перепутались, потом страшно обрадовались: так далеко есть магометане и еще знают их язык!
Этот мулла рассказал мне, что как-то сенегалец-марабут поделился с ним своими сомнениями: «Почему Аллах не сделал нас белыми?»
— Я показал ему, что я тоже не белый, а желтый. Видно Аллах любит и белых, и желтых, и черных. И знаете, что он мне еще сказал: «Аллах — добрый; он — черный или желтый, только не белый».
ТЫЛ
Солдат не только убивает, он готов и сам умереть. Но есть миллионы и миллионы, которые, не умирая, не зная близости смерти, ежедневно — одни трудами, другие помыслами, третьи безразличием — участвуют в убийстве. Это — тыл. Тыл отравлен безнаказанным убийством, безответственной злобой. Он одурманен сознанием своей безопасности, животной радостью жизни, жаждой легких утех. Он развращен чтением рассказов о боях у уютного камина, дешевым патриотизмом и быстро текущими деньгами. Страшной болезнью заражены все классы и все возрасты. Ребята наслаждаются игрушкой, которая изображает повешенного немца. Старики бредят штыковыми атаками. Мирные рантье увлекаются спекуляцией. Дочери фермеров бегут в города, на заводы — «крутить» снаряды, — зарабатывают 20 франков в день и покупают пышные шляпы. Тыл лицемерно шепчет: «Когда же кончится эта война?» Но на деле он наслаждается ею. Он не понимает, что огонь не знает границ, что злоба, раздуваемая изо дня в день, может охватить весь мир; что не сегодня — завтра тыл может стать фронтом.