Лики Японии
Шрифт:
Вспоминая всех этих людей, добровольно лишившихся жизни, я подумал о том, что в некоторых странах полагают, будто японцы менее трагически относятся к смерти, чем другие народы, и потому легче умирают. Это заблуждение, ибо, во-первых, число самоубийств в Японии в наше время отнюдь не выше, чем в других высокоразвитых индустриальных странах. В 1975 году в Японии наложили на себя руки около 20 тысяч человек, в 1977 году — примерно столько же. С учетом численности населения страны это значительно меньше, чем, например, в Дании и в ФРГ.
Вероятно, впечатление особой легкости расставания японца с жизнью основано на том, что самоубийство в Японии не держится втайне, о нем тут же информируют общественность. А для самоубийства вдвоем влюбленные нередко
Во-вторых, очень легко объяснить самоубийство летчиков-камикадзе. Упомянутые молодые люди не только становились жертвами определенной системы воспитания, но и часто подвергались таким страшным физическим пыткам, что посадку в самолет, у которого было изъято устройство для приземления, они воспринимали как избавление от мук.
И, в-третьих, японец, сознает он это или нет, постоянно живет в сильнейшем психическом и умственном напряжении. О стрессовых ситуациях в сфере культуры уже шла речь, о других источниках напряженности мы еще будем говорить. Отдельные люди, очевидно, могут к ней приспособиться, но большинство все же не в состоянии. Жернова сильнее всего перемалывают того, кто противится их ходу, пытается оказать им сопротивление. Деятель культуры в своем творчестве, возможно, чаще других вынужден вступать с ними в противоборство, однако если он, сломленный конфликтами и стрессами, решает положить конец своей жизни, то в глазах общественности это расценивается как событие, более трагичное, чем личная катастрофа.
Вообще общественность в Японии проявляет в подобных ситуациях значительно более горячее участие, чем в других странах, что и способствует утверждению мысли о легком расставании японца с жизнью.
У японца, возразит кое-кто, все же иные представления о смерти, о «мире ином», о потусторонности. Разумеется, ведь у него нет в прошлом почти двухтысячелетней истории христианского вероучения. Но представление о «мире ином» у него наверняка есть, ибо, рассматривая мир с материалистических или с идеалистических позиций, вопрос смерти не обойти. Каковы же эти представления у японцев? Ответ на подобный вопрос весьма сложен, поскольку в ходе японской истории религиозные и этические учения (буддизм из Индии, даосизм и конфуцианство из Китая и в более поздний период христианство из Европы), проникая в Японию, изменяли мир представлений ее народа, поэтому нельзя говорить о чисто японской вере. А если и говорить о ней, то лучше обратиться к народным верованиям, к древнейшим литературным источникам, в которых отразились эти верования, к поверьям, сохранившимся в отдаленных сельских местностях и рыбацких поселках, особенно на уединенных островах, до сегодняшнего дня.
Не вдаваясь в подробности, отмечу, что, согласно этим поверьям, земной и загробный миры образуют единое целое. Загробный мир является зеркальным отражением земного. Между ними не существует четкого раздела. В определенные дни — осенью, после снятия урожая, и в новогодний праздник — умершие приходят из загробного мира в гости, чтобы удостовериться в благополучной жизни людей земного мира. Умершие покровительствуют живым. Потусторонний мир — это не мир тьмы и не мир, требующий искупления грехов, пока не появится спаситель. Смерть рассматривается как естественный переход из одного мира в другой. Она не олицетворяет собой ужас, и человеческий скелет с косой не символизирует ее.
При всей значительности иностранного влияния глубокая убежденность в истинности народного поверья еще и сегодня в немалой степени определяет духовный мир японца и, несомненно, скорее неосознанно, чем сознательно, формирует его отношение к феномену под названием смерть. Но, если даже японский мир фантазии не породил таких внушающих ужас отвратительных привидений, какие породила европейская культура, это еще не означает,
Некоторые говорят о жестокости японцев и как один из доводов приводят вспарывание живота — «харакири», которое когда-то считалось наиболее почетным видом смерти. (Кстати, непонятно, почему этот ритуал самоубийства называется «харакири» вместо более правильного — «сэппуку». И тот и другой термины обозначают «вспарывание живота». Два китайских иероглифа, которыми пишут оба слова, также одинаковы, лишь последовательность другая, но «харакири» звучит более вульгарно.) Те, кто это утверждает, ссылаются иногда на японские фильмы или на зверства японских войск во время второй мировой войны. Конечно, все это имело место. На европейские языки был переведен роман Сусаку Эндо «Море и яд», повествующий о вивисекции, ко торой подвергались американские военнопленные в одной из японских университетских клиник, и о других отвратительных насилиях.
Ужасающие по своей жестокости расправы происходили не только во время последней войны, но и прежде. В 1894–1895 годах, в первую войну Японии с Китаем, вся мировая печать с негодованием писала о зверских расправах над гражданским населением. Но ведь и в истории другой страны был период, когда от имени ее народа, с гордостью именовавшего себя нацией поэтов и мыслителей, совершались немыслимые зверства. Можно ли из этого сделать вывод, что немец по натуре своей отличается особой жестокостью и свирепостью?
Допустим, японские фильмы могут свидетельствовать о жестокости. Или демонстрация по телевидению «кикбоксинга». В этой игре двое боксируют, совершенно не соблюдая спортивных правил, они просто беспощадно избивают друг друга; в ход идут ноги, которыми бьют куда попало, нанося удары в самые чувствительные места. Удивляет реакция мужчин, в том числе весьма солидного возраста, сидящих на японский манер у себя дома перед телевизором и приходящих в такое возбуждение, что, кажется, с удовольствием присоединились бы к воплям и реву, раздававшимся из спортивного зала. Лишь позднее, когда рефери, который также подвергался ударам, заставляет соперников покинуть ринг, становится ясно, что все происшедшее там — не что иное, как сыгранный на потеху зрителю спектакль. И все же поражает, что столь большое число людей получает удовольствие от подобного рода зрелищ.
Чтобы приблизиться к пониманию феномена, именуемого «сэппуку», без чего трудно постичь определенные нормы поведения и своеобразие душевного склада японцев, надо различать жестокость, причиняемую другим, и жестокость и страдания, которые человек причиняет самому себе. Возможно, известный мазохизм достиг в «сэппуку» своего апогея. Самоистязание не всегда бросалось в глаза. Оно могло проявиться в виде невероятной дисциплинированности, странной покорности или быстрого примирения с судьбой, своего рода фатализма. «Нагай моно нива макарэро» («Если это слишком длинно, завернись в него»), — гласит японская пословица. То есть, если что-либо тебе покажется сверхмощным, не оказывай ему сопротивления, покорись. Подчиниться сильному, тому, кто определяет нормы поведения, вовсе не значит, что ты теряешь свое лицо. Просто уступаешь сильному, превосходящему тебя (или кажущемуся сильным и превосходящим), умаляешь себя в глазах сильного, признаешь себя неспособным, глупым, даже если в глубине души ты с этим не согласен. Здесь-то и действует уже фактор самоистязания. И чем оно глубже, тем глубже надежда, что сильный вознаградит тебя за твою скромность, за твое добровольное пребывание на заднем плане. Здесь действует та же пружина, что и при обмене подарками или во время приглашения на званный обед, когда дарящий утверждает, что его подарок — ничего не стоящий пустяк, а хозяйка дома просит прощения у гостя за скромное угощение. Все это, с точки зрения доктора Такэо Дой, о котором уже шла речь в предыдущей главе, имеет какое-то отношение к «амаэ».