Ликвидация. Книга первая
Шрифт:
Была ли она похожа на Мирру?.. Нет, совсем нет. Мирра была стопроцентной одесситкой, хохотушкой, пловчихой, любительницей потолкаться на Привозе, послушать сплетни, посвариться с соседями по двору, с той же тетей Песей… Давид заставлял себя ничего не вспоминать, потому что, как только позволял мыслям свернуть в эту сторону, у него начинало сухо, смертно сжиматься сердце. И даже дыхание по системе, присоветованной Арсениным, не отгоняло эту смертную жуть. А тут вдруг вспомнил — но не потому, что незнакомая, едва видимая в полутьме кухни Нора показалась похожей
С трудом отвел от нее глаза, собрался с мыслями. Поискал глазами табурет, не нашел и уселся на ящик. Замялся в поисках слова. Нора, видно привыкшая к реакции мужчин на ее внешность, смущенно улыбнулась, присела напротив. У нее была странная, ускользающая улыбка, словно она знала что-то, чего не знает собеседник, и стеснялась этого знания.
— И часто Фима так поздно не бывает? — хмуро спросил Гоцман, стараясь глядеть на гудящий примус. Очень хороший был примус, хотя и старый, шведский, марки «Свеа». Давид вспомнил, что его мать все мечтала купить такой. Но купили в конце концов другую керосинку, подешевле, немецкую — «Гретц».
— Нет. Но случается.
— А шо он… чем занимается?
— Странный вопрос, — улыбнулась Нора. — Вы же друзья. Фима говорит, он с вами…
— Ну да, — неуклюже пошевелился Гоцман. — А в остальное время? Где-то ж он работает? С чего-то он живет?..
— Конечно. — Она продолжала улыбаться, и от этого Гоцману было неуютно. — Вы сидите на чемодане. Фима их делает.
Он растерянно встал. Действительно, это был чемодан, не хуже тех, какие делали артели. С замками, с визгливой ручкой — все как полагается. Давид постучал ногтем по гулкой крышке.
— Покупает фанеру, ремни — и делает… — договорила Нора. — А я чехлы шью. И очень хорошо берут, вы знаете. У Фимы золотые руки… Да вы садитесь, вот уже чай поспел… У меня сахар есть. Американский… Я на Привозе купила…
— У Фимы руки… да, — запоздало согласился Гоцман, снова присаживаясь на чемодан. — А сахару не надо.
Нора, наливавшая кипяток в большую чашку, тревожно глянула на него. Пламя свечи колыхнулось, метнулись тени.
— Вы его в чем-то подозреваете?
— Нет… ну что вы… — Гоцман неловко принял из ее рук чашку, обжег пальцы, подул. — А отчего вы спрашиваете?
— Ему два месяца назад отказали в пенсии, — поколебавшись, негромко произнесла Нора. — Как участнику подполья и инвалиду. В военкомате сказали: ты, наверное, и так не бедствуешь. Не верят, что он действительно… ну… А у него медаль «За оборону Одессы»…
Она села напротив, наклонилась к Гоцману. Ее незднешнее, ночное лицо было совсем рядом. Глаза светились. «Зеленые? — отстраненно подумал Гоцман. — Или?.. А от меня еще несет, как от бочки… Ужасно…» Других мыслей не было. Чашка жгла руки. Сердце колотилось странно, но не пугающе.
— Поверьте, Давид
— Д-да… — сдавленно произнес Гоцман и поспешно отхлебнул чаю. Чай был крепкий, как деготь. — Надо было военкому в морду… Простите, лицо начистить надо было.
Она тихонько рассмеялась:
— Так Фима и начистил.
Гоцман поставил чашку на стол. Торопясь, поднялся.
— Может, еще чаю? — растерянно произнесла Нора.
— Нет, нет, спасибо. Дел по гланды.
«Во дурак… "Дел по гланды". Осталось только матюкнуться в ее присутствии. Не, ну дурак…» — Он неуклюже двинулся к выходу, злясь на себя и еще больше злясь оттого, что злится.
— Вы заходите… — Нора со свечой в руке шла следом. — Фима столько о вас рассказывает. А я вас и не знаю совсем…
— Вы извините, шо я вас разбудил…
— Я не спала,— улыбнулась Нора, — читала Бунина… Вы знаете, он же жил здесь, в Одессе. На Херсонской, сорок четыре…
— На Херсонской? — переспросил Гоцман. — Пастера то есть?
— Да, на Пастера… И женился он в Одессе в первый раз…
— Кто?..
— Бунин… Может, что-нибудь передать от вас Фиме?
— Шо у вас прекрасные глаза, — попробовал усмехнуться Гоцман.
Она улыбнулась в ответ — спокойно, без всякого кокетства, и он смутился еще больше. Торопливо вынул из кармана фонарик — тут, пожалуй, шею свернешь в темноте, на лестнице этой…
И услышал гулкий, быстрый топот ног по ступеням. Наверх. Несколько человек.
Он успел оттеснить Нору, выхватил пистолет, прикрылся дверью… Руки сами проделали все, что нужно, мгновенно и бесшумно. Реакция, отточенная еще довоенными годами и отшлифованная до совершенства войной.
— Убрать фонарь! Осветить себя! — рявкнул снаружи задыхающийся от бега голос.
— Леша? — удивился Гоцман, опуская ТТ. — Ты чего тут?
— Беда, Давид Маркович, — выдохнул Якименко, вваливаясь в квартиру. — Фиму убили.
За спиной Гоцмана приглушенно вскрикнула Нора.
Он не очень понимал, где он и что происходит. Светила луна. Потом, кажется, сверкала молния. Это была фотовспышка. Она выхватывала из тьмы тело Фимы. И снова все проваливалось во тьму, пронизанную звездами одесского неба. Когда-то — или совсем недавно, несколько часов назад, — в это небо они смотрели вдвоем… И пели песни. И сидели рядом за праздничным столом…
Взвизгнули тормоза, из машины вышли Тишак, Довжик и Арсенин. Гоцман с удивлением услышал собственный властный голос:
— Не топтать! Арсенин — к телу, а вы — в дом, помогайте там…
Еще одна фотовспышка…
—…Семечки, карандаш, паспорт, два рубля мелочью, — всплыл голос эксперта Черноуцану. — Я приобщаю к делу?
И снова Гоцман подивился своему голосу, разумному, по делу:
— Приобщайте…
…И снова фотовспышка.
— Проникающее ножевое ранение в сердце, — тихо произнес Арсенин. — С поворотом. Удар был сильный…