Ликвидация
Шрифт:
— Ты бы заглянул в отдел БХСС к Разному… Люди глотки друг другу грызут из-за карточек продуктовых, не то шо из-за квартир шестикомнатных… За квартиры так просто на части рвут и медленной скоростью в разные города посылают.
— Значит, революция не удалась, — очень спокойно проговорил Марк.
Он поднялся, отряхивая руки.
— Шо же нас тогда тут всех держит? — медленно спросил Давид.
Марк пожал плечами:
— Что?.. Я могу сказать т-тебе, что д-держало меня, к-когда я летал на Б-берлин… Я д-думал о п-папе с мамой и о т-тех людях, к-которые б-были до них — много-много, п-представляешь, и все они жили на этой земле, в Одессе,
Он замолчал. Молчал и Давид, слушая птицу, все еще повторявшую свой урок в зарослях шелковицы. Из медальонов на надгробиях весело смотрели на него родители Марка. На карточках они были молодыми.
— Ты все еще… чувствуешь шо-то?
— Чувствую, — медленно отозвался Марк. — Хотя и не могу объяснить т-тебе — что именно…
— Чего ты тогда решил… стреляться? А?.. С какой дурости?
Марк коротко улыбнулся.
— Д-действительно д-дурость. Нашло… Не обращай внимания. — Он взялся сильной рукой за ржавую металлическую калитку, та жалобно скрипнула. — А за Арсенина т-ты п-переживаешь не зря. Не зря…
Кречетов шел по коридору УГРО, все еще продолжая машинально вертеть в руках черный шнурок, на котором он показывал Гоцману самурайский узел. Пальцы крутили и мяли черную веревочку, придавая ей самые причудливые очертания. У дверей кабинета Гоцмана майор, спохватившись, усмехнулся: «Вот привязалось же…» И сунул шнурочек в карман брюк.
Гоцмана в кабинете не было, зато присутствовал майор Довжик. Он почти шепотом, массируя левой рукой перебинтованную голову, допрашивал горько плачущую девочку лет двенадцати.
— И что они у тебя взяли?
— Сережки!.. — рыдала девочка, размазывая слезы по щекам. — Трофейные, папа из Вены привез!.. Мама мне голову оторвет…
— Не оторвет, — поморщился Довжик, — мамы добрые… Сколько их было?
— Сережек? — всхлипнула девочка.
— Нет, — с трудом сдержался Довжик. — Грабителей…
— Михал Михалыч! — окликнул с порога Кречетов. — А где Гоцман?
— Не знаю, не появлялся… Так сколько их было?
— Двое, — прохлюпала носом девочка.
— А Якименко где? — поинтересовался Кречетов. Ответить Довжик не успел, потому что девочка внезапно подпрыгнула на стуле с радостным криком:
— Я вспомнила!.. Один такой вот, высокий, рот на сторону кривил…
Довжик швырнул на стол карандаш, страдальчески сжал виски:
— Девочка, не кричи, у меня очень болит голова!.. Товарищ майор, — подчеркнуто официально обратился он к Кречетову, — где Гоцман, я не знаю, и где Якименко, тоже не знаю… Девочка, сядь вон там и напиши, кто как выглядел. Я тебя очень прошу!.. Вот тебе карандаш и бумага…
Кречетов подсел к столу, потянул к себе протокол, который заполнял следователь.
— Михал Михалыч, иди-ка ты
В ответ тот неприязненно дернул губами.
— Мы, между прочим, в одном звании. И в вашем разрешении я не нуждаюсь…
— Михал Михалыч, ты чего? — обескуражено улыбнулся Кречетов.
— Товарищ майор, я работаю, — подчеркнуто сухо отозвался Довжик и демонстративно повернулся к девочке, мусолившей во рту чернильный карандаш: — Так как, ты говоришь, они выглядели? Один высокий и кривил рот, а второй?..
Кречетов, хмыкнув, направился к выходу из кабинета. Взялся за ручку двери и, по-прежнему улыбаясь, произнес:
— Придет Давид Маркович, скажите, пожалуйста, что я его искал. — И после паузы с нажимом добавил: — Товарищ майор.
Давид проводил Марка до дома. Галя настояла, чтобы Гоцман пообедал у них, и сопротивляться он не стал. После горохового супа и жирной свиной тушенки потянуло в сон. Чтобы отогнать его, Гоцман решил пройтись пешком до Привоза — все равно надо было купить кураги. И, шагая улицами, думал, безостановочно думал над тем, что сообщил ему полковник Чусов. И еще вспоминал исчезнувшего слепого старца из 22-й квартиры, который умел предвидеть будущее. Настолько свой, что никто даже и подумать не может — так он сказал… И выходил этот человек из дверей управления… Но куда же, куда пропал Арсенин? Неужели единственным воспоминанием о нем останется эта вот курага, которую он только что купил во Фруктовом пассаже?..
Нора была дома, стирала. Чтобы окончательно прогнать сон, Давид вымылся под струей ледяной воды, надел чистую рубашку. Закурил и сел на нижней ступеньке лестницы, продолжая думать о том, что неотвязно преследовало его последние дни. Нет слов, идея, которая внезапно пришла ему в голову на Привозе, когда он расплачивался за курагу, может сработать. Надо только убедить Чусова и… Жукова. От командующего округом тут зависит все. А если он не согласится?.. Ну, тогда придется рубить верхи, оставляя корни в земле. А корни ведь цепкие, они могут прорасти снова, многие годы спустя… И что будет тогда с его городом?.. Его страной?.. И он неожиданно вспомнил Марка, его слова: «Ну это все равно как если бы часовой оставил пост в крепости, которую до него охраняло много-много поколений солдат. Просто потому, что ему надоело».
Нет. Кто угодно — как угодно. А он, Давид, свой пост не оставит, хоть и очень, очень устал, честное слово…
От этих мыслей его отвлек тупой, тяжкий перестук копыт, с которым мешалось четкое цоканье дамских каблучков. Почти одновременно во дворе, где жил Гоцман, появились запряженная парой мощных чалых кладруберов биндюжная телега и рыхлая, много повидавшая на этом свете, хотя и не совсем смирившаяся со своими неудачами дама. Телега, ведомая братьями-близнецами Матросовыми, прогрохотала к крылечку домика дяди Ешты, а дама близоруко сощурилась в сторону Гоцмана.
— Эммануил Гершевич? — произнесла она не вполне уверенно.
— Почти, — кивнул тот, выбрасывая окурок в мусорное ведро. — Давид Маркович.
— А где живет Эммануил Гершевич?
— Эммик! — громко позвал Гоцман.
Эммик возник на галерее незамедлительно, словно ждал своего выхода. На нем был шикарный светлый костюм с хорошо знакомым Гоцману ядовито-оранжевым галстуком. Эммик поздоровался с Давидом солидным поклоном и важным жестом пригласил даму подняться.
Она тяжело заспешила к лестнице, и Гоцман встал, пропуская ее.