Лила, Лила
Шрифт:
49
В феврале Давид через силу завершил последнее турне, которое подсудобил ему Джекки. Ганновер, Гёттинген, Кассель, Висбаден, Вюрцбург. Теперь он часто читал из писем:
Лила, Лила!
Я видел тебя на катке. Видел, как он держит тебя за руку. Как обнимает тебя за плечи. Видел, как ты смотришь на него.
Кто он? Это из-за него я больше не могу до тебя дозвониться? Из-за него ты больше не находишь времени для меня? Давно ли ты с ним знакома?
Лила,
Я в это верил, Лила. Всю жизнь строил на этом. Никогда, никогда я ни секунды в нас не сомневался.
Что я сделал не так? Скажи мне. Что бы это ни было, оно больше не повторится.
Лила, Лила, ты забыла обо всем? О наших планах, наших обещаниях, нашей ночи перед твоим отъездом в Лозанну? О множестве долгих месяцев, когда мы ждали друг друга?
Я видел тебя, Лила, как ты прижималась лицом к его плечу. И ты тоже меня видела.
Скажи, что это только игра. Жестокая игра, чтобы испытать меня. Чтобы возбудить во мне ревность. Ах, если б ты знала, как превосходно тебе все это удалось.
Лила, Лила, скажи мне правду. Я вправе ее узнать.
Или нет, не говори. Не знаю, смогу ли я ее выдержать.
Люблю тебя.
Среди публики кто-то шмыгнул носом. В остальном царила тишина. Все ждали продолжения.
Но буквы у него перед глазами расплывались, голос отказал. Он захлопнул книгу, встал и слегка поклонился. Только теперь послышались нерешительные аплодисменты.
Когда он подписывал книги, люди держались иначе, нежели обычно. Как посетители в больнице, которые толком не знают, как им вести себя с пациентом. Никто не задал дежурного автобиографического вопроса. Все, кажется, уверились, что «Лила, Лила» определенно не вполне удавшаяся «проработка» собственной Давидовой истории.
Этот отрывок Давид читал не впервые. Но слез никогда еще не было. Хотя с самого начала нынешнего турне он, читая из «Лилы», все время невольно думал о Мари.
Мари считает, что больше не любит его.
Перед отъездом он спросил ее, поскольку чувствовал, что она все больше отдаляется, и услышал в ответ: «Думаю, я больше тебя не люблю».
«Думаешь? – испуганно переспросил он. – Такое человек знает».
«Я не уверена. – В ее голосе слышалось легкое отчаяние. (Верно ведь, отчаяние? Легкое отчаяние?) – Ты что, не понимаешь, что можно сомневаться в своих чувствах?»
Давид не понимал. Но немного воспрянул духом. Где есть сомнения, есть и надежда. Он кивнул.
«У тебя есть кто-то другой?» – спокойно спросил он, а в результате она встала и исчезла в спальне. Когда он немного погодя последовал за ней, она читала, лежа на кровати. Он сел рядом. Она продолжала читать.
«У тебя есть кто-то другой?»
Мари положила книгу на покрывало и бросила на него скучающий взгляд.
«Ты слишком много читаешь Давида Керна».
Оба невольно рассмеялись, и на тот вечер тема была исчерпана. Но спать с ним она не захотела.
Прощаясь с ней наутро, он задал идиотский вопрос:
«Мне надо беспокоиться?»
Она рассеянно пожала плечами.
«Ты просто стал мне немного чужим».
После этого прощания, в растрепанных чувствах, он отправился в поездку, выступать перед слегка редеющей, как ему казалось, публикой. Залы были по-прежнему полны, но добавочных стульев уже не ставили.
Может, все дело во времени года. Рождество давно миновало, а вместе с ним пошел на спад и жизненный цикл весенних новинок. В списках бестселлеров «Лила, Лила» от недели к неделе теряла позиции, разделы культуры в газетах занимались весенней программой.
Давиду это было только на руку. Чем быстрее пропадет к нему интерес, тем раньше он сможет вернуться к нормальной жизни. У него будет время. Для Мари и для попытки написать что-то свое.
Хотя его доля гонорара и аванса лежала на счету Джекки, денег у него вполне хватит, чтобы некоторое время вести скромную жизнь. И он свободен.
Тиран не умер, но фактически почти не существовал. Лежал в параплегическом центре, не способный двигаться, отрезанный от внешнего мира в целом и от Мари в частности.
Кроме Давида, его никто не навещал. Но и Давид заходил лишь раз в два-три дня и уже придумывал причины, чтобы не являться подольше.
Он по-прежнему читал ему газету и задавал вопросы, на которые Джекки мог ответить «да» (закрыть глаза) или «нет» (глаза открыты).
«Ты доволен здешним уходом?»
Глаза открыты.
«Боли чувствуешь?»
Глаза закрыты.
«Хочешь, чтобы сестра тебя проведала?»
Глаза широко распахнуты.
Врачи считали, что у Джекки наметился прогресс. Давид ничего такого не замечал.
На чтениях в Касселе объявился Йене Риглер из «Лютера и Розена». Вскользь поинтересовался самочувствием Джекки и подробно – состоянием нового романа. Когда Давид сообщил ему, что проект в застое, Риглер посоветовал покончить с этими дурацкими чтениями.
«Читать будете, когда никаких идей не останется».
По нескольку раз на дню Давид звонил Мари. Прихватил с собой ее расписание и пытался дозвониться на переменках, в обед, после уроков и домой.
На первых порах она еще изредка отвечала. Но раз от разу все более холодно, а однажды и вовсе раздраженно.
«Оставь меня хоть ненадолго в покое, ты только еще больше все портишь», – сказала она и отключила связь.
Еще больше? Еще больше испортить можно только то, что и так уже испорчено.
Он позвонил снова. Хотел спросить, что испорчено и насколько. Но Мари не ответила. И позднее тоже. Весь вчерашний вечер и весь нынешний день он не мог с нею связаться.
Пытался не думать о ней, но перед глазами снова и снова возникали картины: Мари в объятиях незнакомца. В постели с феноменальным любовником. В «Волюме» с ловким танцором. В «Эскине» с Ральфом Грандом.
Позвонив ее матери, он услышал, что Мари, наверно, наконец-то заметила, что он ей не пара.
Позвонил Тобиасу, хозяину «Эскины», тот сказал: да, вчера она заходила, и если зайдет нынче, он передаст ей, что Давид звонил. И поставит ей бутылку кавы за счет Давида.
На ужине после чтений он, к своему удивлению, увидел за столом Карин Колер. Говорила она немного, но, когда компания разошлась, проводила его в гостиницу.