Лили.Посвящение в женщину
Шрифт:
Затем Рогожин стал думать о том, ради чего он будет драться с Далецким, раз дуэль не в силах уничтожить или сгладить того, что уже произошло. И решил, что не ради себя и чувства собственного удовлетворения, а ради общества, до которого, в сущности, ему не было совершенно никакого дела.
Хорошо, если он ранит или убьет Далецкого. Тогда последний будет наказан за то, что осмелился оскорбить его. Ну, а если Далецкому удастся ранить или убить его? В чем же тогда будет заключаться отмщение? Ведь дуэль есть отмщение обидчику за нанесенное им оскорбление. При последнем исходе дуэли получилась бы какая-то бессмыслица. Походило
Бессвязные мысли навязчиво кружились в голове Рогожина. Он чувствовал изнеможение и гнет от них, тщетно старался ни о чем не думать и заснуть.
«Дуэль запрещена, — размышлял он. — Чтобы избежать вмешательства полиции, придется ехать подальше за город, на какой-нибудь глухой железнодорожный полустанок».
Там, вдали от жилья и людей, на еще покрытой снегом поляне в лесу произойдет глупая, бессмысленная комедия для восстановления его поруганной чести. Перед началом дуэли секунданты глубокомысленно и важно предложат им с Далецким примириться.
Может, даже Далецкий, затаив усмешку, и согласится на это и с галантным поклоном произнесет извинение за «свой необдуманный поступок». Рогожин, конечно, с негодованием отвергнет эти извинения. И начнут приступать к дуэли.
Секунданты, увязая в рыхлом снегу, измерят поляну шагами, укажут противникам места, где им стоять, дадут им в руки заряженные пистолеты.
Затем, по условленному знаку, он и Далецкий будут сходиться и стрелять друг в друга. Все произойдет, согласно установившимся традициям о дуэли, — так, как она описывается в разных романах и повестях.
Рогожин отчетливо, ясно представил себе наведенное на него дуло пистолета, затем выстрел и даже жужжание пули и едкий запах пороха.
Пуля пролетит мимо, или попадет в голову, или в сердце, — и он тяжело рухнет на снег. Все и навсегда перестанет для него существовать, ибо за пределом этой жизни нет ничего.
— Ни-че-го!.. — протяжно повторил он, напряженно вслушиваясь и стараясь понять загадочный и таинственный смысл этого слова.
И все лицо его искривилось судорожной гримасой. Павел Ильич весь был охвачен и потрясен мыслью о небытии. Глаза его неестественно расширились и стали почти безумными. Перед ними ярко вырисовывалась отвратительная картина смрадного гниения и разложения трупа, зарытого в могилу. И то, что за пределами жизни не будет ничего, кроме этого смрадного гниения и разложения трупа, вызвало в душе Рогожина отчаяние, ужас.
В сердце, против воли, вопреки установившемуся с юношеских лет воззрению на жизнь и смерть, подымалась болезненная жажда веры в бессмертие духа, в радостную и светлую легенду о загробной жизни.
Не хотелось, страшно было мириться с тем, что после смерти не останется ничего, кроме смрадного гниения трупа, что мыслящее, чувствующее, обособленное «я» исчезнет — навсегда, безвозвратно, — и не повторится в целом бесконечном ряде грядущих тысячелетий.
Невольно возникала где-то в тайниках души какая-то по-детски наивная надежда, что этого не должно и не может быть, что иначе вся человеческая жизнь теряет всякий смысл, всякое значение. Но свыкшийся с атеистическим мировоззрением ум безжалостно насмехался, цинично издевался и над его жаждой веры, и над этими детски-наивными надеждами.
XLVIII
Начинало уже светать. В окно из туманной, редеющей мглы вползали голубоватые отблески утра, и ночные тени расплывались по темным углам просторной и высокой спальни.
Почувствовав, что все равно не заснуть, Рогожин позвонил и, велев подать самовар, встал с постели. Затем умылся, облил голову холодной водой и, накинув халат, прошел в столовую.
«А ведь надо будет сделать завещание на случай смерти», — мелькнуло вдруг в голове.
После недолгих колебаний Рогожин решил передать все свое громадное состояние Лили. «Раз я все простил ей и люблю ее так, как никогда не любил еще ни одной женщины, то пусть все и останется ей в случае моей смерти!», — думал он.
Даже соображение о том, что Лили может снова сойтись с Далецким и стать его любовницей или женой, нисколько не смутило Рогожина.
Из близких родственников у него был только один брат Иван.
Рогожин считал его безнадежно опустившимся и потерянным человеком, который способен только на то, чтобы с утра до вечера пить водку в компании таких же, как и он, людей. Презрение к родному брату было настолько велико, что Рогожин отказывался даже видеть его и выдавал ему на содержание по сто рублей в месяц через своего управляющего.
Иван робко являлся в первых числах каждого месяца в контору Рогожина для получения этих денег и, расписавшись неровным, корявым почерком в бухгалтерской книге, тотчас уходил вон. Жил Иван в каких-то дешевых меблированных комнатах и нигде не служил.
Думая о завещании, Рогожин вспомнил о брате и решил сперва обязать Лили выдавать ему по сто рублей в месяц, как и прежде. Затем подумал и увеличил эту сумму до двухсот и, наконец, до трехсот рублей.
Заспанная горничная внесла в столовую кипящий самовар и, поставив его на стол, достала из буфета чайную посуду и заварила чай. Через несколько минут явился франтоватый лакей, умытый и тщательно причесанный, с лоснящимся и улыбающимся лицом.
Рогожин, по обыкновению, не обратил никакого внимания ни на него, ни на горничную и, выпив стакан чаю, прошел в кабинет и сел за письменный стол.
Придвинув к себе лист бумаги и обмакнув в чернила перо, Павел Ильич стал вспоминать все, что он слышал и читал про дуэль.
«Прежде всего, надо оставить записку, что прошу никого не винить в моей смерти, — машинально соображал он. — Такую же записку должен написать на всякий случай и Далецкий, если он порядочный и честный человек… Так всегда поступают в подобных случаях. Это обязанность каждого порядочного и честного человека, решившегося подвергнуть свою жизнь опасностям дуэли. Иначе могут выйти разные нежелательные и рискованные недоразумения».
И, еще раз обмакнув в чернила перо, Рогожин написал крупным и размашистым почерком: «Прошу никого не винить в моей смерти».
Затем подписал под этими словами свое имя, отчество и фамилию, поставил год и число, внимательно перечитал написанное, положил лист бумаги на середину стола и придавил его тяжелым пресс-папье, на мраморной крышке которого красовалась из массивного серебра фигура охотничьей собаки, обнюхивающей след преследуемого зверя.
«Вот так и я, словно этот заяц, бегу от собаки — своей судьбы, не ведая, что все мои финты уже разгаданы роком и осталось мне резвиться под этим небом всего-то ничего», — грустно подумал Павел Ильич, задержав взгляд на серебряной миниатюре.