ЛИМОН
Шрифт:
Как-то раз мне приснился чудной сон.
То была спальня некой дамы, назовем ее X. У нее была обычная комнатная кошечка; когда я заходил к ней, дама всегда снимала ее со своей груди, где обычно держала, и передавала мне. Каждый раз я чувствовал себя неловко при этом. Стоило взять кошечку на руки, как в нос ударял лёгкий аромат духов.
В моем сне дама сидела перед зеркалом и делала макияж. Кажется, я читал газету, или что-то в этом роде, бросая время от времени взгляды на даму, и вдруг вскрикнул от удивления. Что бы вы думали! Дама наносила пудру на лицо кошачьей лапкой. Я вздрогнул. Взглянув на нее еще раз, я решил, что это просто пуховка для пудры, изготовленная в форме кошачьей лапы. Однако вопрос вертелся на языке, и я не смог сдержаться.
— Что это? Чем
— Это?
Дама повернулась на меня с улыбкой. А затем бросила это мне. Я посмотрел и обнаружил, что это настоящая кошачья лапка.
— Что это значит? — спросил я, и тут, меня осенило, что сегодня я не вижу кошечки, которая здесь всегда бывает. Выходит, это ее передняя лапа.
— Разве вы не догадались? Эта передняя лапа Мюру.
Она отвечала спокойно. А затем добавила, что за границей это нынче в моде, и она решила использовать Мюру. Ошеломленный подобной жестокостью, я спросил, сама ли она сделала это, на что дама ответила, что это сделал один ассистент с медицинского факультета университета. Как-то раз я слышал, что ассистенты с медицинских факультетов крадут голову трупа после вскрытия, закапывают ее в землю, чтобы сделать череп, а затем тайно продают черепа студентам. От этого подкатила тошнота. Зачем она пошла на сделку с подобным человеком? Я вновь почувствовал, как ненавижу в женщинах такую бесчувственность и жестокость. Что же касается моды на подобные аксессуары заграницей, кажется, я уже читал об этом в каком-то дамском журнале или газете.
Пуховка для макияжа из кошачьей лапы! Я потянул свою кошку за передние лапки, и, рассмеявшись, погладил их. На внутренней стороне кошачьих лап, которыми она моет мордочку, густо росла шерсть, короткая, как ворс ковра: и правда, более подходящей пуховки для лица и не придумаешь. Но какой прок от этого мне? Я перекатился на спину и положил кошку себе на лицо. Взяв ее за передние лапки, я аккуратно поставил мягкие подошвы себе на веки, одну за другой. Приятная тяжесть. Теплые лапы. Через них в мои уставшие глаза стал глубоко проникать покой, подобного которому вообще не бывает на свете.
Кошечка! Ради бога, не шевелись, хоть недолго. А то можешь ненароком выпустить когти.
ЭМАКИ ВО ТЬМЕ
Судя по рассказам [79] о поимке известного вора, которые последнее время будоражат Токио, он мог пробежать несколько ри в абсолютной темноте, опираясь на простую палку. Постукивая ею перед собой, он вслепую мог пересечь даже поле.
Читая газетную статью, я не мог сдержать странную дрожь.
Темнота! В ней невозможно ничего разглядеть. Тьма еще непрогляднее волнами обдает со всех сторон. В этой темноте невозможно даже размышлять. Как мы сможем шагнуть в абсолютную неизвестность? Конечно же, нам не останется ничего иного, как, шаркая ногой, сделать шаг вперед. Однако этот шаг будет наполнен раздражением, беспокойством и страхом. Для того чтобы обрести уверенность в первом шаге, нам придется призвать демонов. Босиком ступать по сорнякам! Необходима страсть, переходящая в отчаянье.
79
Эмаки или эмакимоно — «повесть а картинах», альбом иллюстраций с кратким пояснительным текстом, тип изданий в средневековой Японии.
Однако если мы бросим эту затею бежать во тьме, какое глубокое успокоение снизойдет на нас. Чтобы вызвать в себе подобное ощущение, нужно лишь вспомнить про отключение электричества в городе. Отключается свет, комната погружается во тьму, сначала нас охватывает неприятное чувство. Однако стоит пересмотреть свое отношение и беспечно взглянуть на ситуацию, как раздражение сменится чувством свежести и покоя, которое нам не дано испытать при свете электрических ламп.
Что собой представляет этот покой, ощутимый лишь в глубокой темноте? Мы спрятались от посторонних глаз. — Мы слились воедино с огромной тьмой. — Вот оно, это чувство.
В течение долгого
Мне нравилось выходить на улицу в темноте. Встать под литокарпусом, что рос на самом краю долины, и смотреть на одинокие фонари на шоссе вдалеке. Разве есть что-нибудь более сентиментальное, чем стоять в темноте и смотреть на далекие огоньки? Я видел, как этот свет рассеивается и слегка окрашивает мою одежду. В одном месте я поворачивался лицом к долине и сосредоточенно швырял камни во тьму. Там росло мандариновое дерево. Камни пролетали сквозь листья и ударялись о скалу. Через некоторое время из темноты поднимался душистый аромат мандаринов.
Подобные вещи неотделимы от одиночества, которое вгрызается в тебя зубами на курортах. Однажды я сел в машину, направлявшуюся в портовый городок на мысе, а затем попросил высадить меня на полутемном перевале. Я смотрел на то, как долина погружается во тьму. По мере того, как опускалась ночь, пики черных гор становились похожими на остов старой планеты. Они не знали о том, что я здесь, и завели между собой разговор.
— Эх. Как долго нам еще здесь стоять?
Я вспоминаю об одной темной дороге в этом курортном районе с каким-то неведомым прежде ощущением. В нижнем течении речки, протекающей по долине, располагалась гостиница. От нее до моей гостиницы, стоявшей в верхнем течении той же речки, проходила дорога. Дорога шла вдоль долины, немного поднимаясь в гору. Возможно, длиной она была около трех или четырех те. Уличные фонари были очень редкими на этой дороге. Может быть, теперь я смогу вспомнить, сколько их было. Первый фонарь стоял на углу гостиницы и широкой дороги. Летом вокруг него вилось множество насекомых. Там всегда была одна и та же зелёная лягушка. Она сидела под фонарем, прижавшись к фонарному столбу. Приглядевшись к ней, я заметил, что лягушка странно изгибает задние лапы, словно почесывает спину. Возможно, на спину падали насекомые, обжегшиеся о лампу фонаря. Лягушка почесывалась с весьма раздраженным видом. Я частенько останавливался, чтобы посмотреть на нее. Эта картина в ночной темноте вызывала спокойствие.
Немного дальше по дороге был мост. Если встать на мосту и смотреть вверх по течению, то в воде отразятся темные горы, загородившие небо. Где-то на полпути от подножья горы к вершине стоял еще один фонарь, и его свет почему-то вызывал страх. Такое чувство, словно неожиданно ударяли в гонг и тарелки. Каждый раз, проходя по мосту, я чувствовал, что бессознательно отвожу глаза от этого света.
В низовье река с грохотом превращалась в настоящую стремнину. Даже в темноте вода казалась белой. Река здесь была узкая, как хвост, и исчезала в темноте. На берегу реки среди криптомерии стояла хибарка угольщика, белый дым стелился возле одинокого утеса. Время от времени этот дым густой пеленой зависал над дорогой. Иногда здесь оставался запах горелой смолы, иногда запах прошедшей днем телеги, запряженной лошадью.
После моста дорога пошла вдоль долины, поднимаясь все выше. С левой стороны обрыв над рекой. С правой стороны горы. Передо мной, над воротами очередной гостиницы, висел белый фонарь, и до нее дорога была абсолютно прямой. В темноте не нужно было думать, потому что впереди ярко светил фонарь, и дорога совсем чуть-чуть шла в гору. Тут можно было положиться на свое тело. Дойдя до фонаря, я обычно останавливался, чтобы передохнуть. Дышать было трудно. Надо постоять неподвижно. Не зная, чем заняться, я сделал вид, что остановился на ночной дороге, чтобы спокойно полюбоваться окрестными полями. Через некоторое время я мог продолжать свой путь.