Линч не теряет голову
Шрифт:
В монтажной, по понятным причинам, темно, окна сперва закрашены черным, а потом завешены огромными картинами абстракционистской живописи. Эти картины, в которых преобладает черный цвет, авторства Дэвида Линча, и, со всем уважением, — не очень интересные, на вид одновременно и любительские, и вторичные, примерно такие, какие мог бы писать в средней школе художник Фрэнсис Бэкон {41} .
Куда интересней картины бывшей жены Линча, прислоненные к стене в кабинете Мэри Суини внизу. Неясно, то ли они принадлежат Линчу, то ли он одолжил их у бывшей жены, но три из них висят в первом акте «Шоссе в никуда» на стене над диваном, где Билл Пуллман и Патриция Аркетт смотрят жуткие видео про спящих себя. Это только одна из небольших личных причуд Линча в фильме. На самой интересной картине, в ярких основных цветах с неуклюжим угловатым стилем, странным образом привлекательным, за столом сидит женщина в майке, читая записку от ребенка. Над этой сценой висит увеличенный текст записки на странице в линейку детским почерком, с повернутыми не в ту сторону буквами и так далее:
41
Самую известную картину Линча, названную «Ой, боже, мама, собака, она меня укусила», он сам описывал в главной статье Time так: «В нижнем углу комок пластырей. Темный задний план.
Дорогая мама мне все сница сон про рыб. Они кусаются за лицо! Скажи папе я не сплю. Рыбки тощие и злые я скучаю по тебе. Его жена заставляет меня есть форель и анчоусов. Рыбки издавают звуки пускают пузирьки. Как ты [неразборчиво] ты хорошо? не забывай запирать двери рыбки [неразборчиво] меня они меня ненавидят.
Самое трогательно в картине, что текст записки увеличен так, что голова матери загораживает некоторые слова — как раз эти «[неразборчивые]» части. Не знаю, есть ли у Линчей дочка по имени Дана, но, учитывая, кто автор, плюс очевидную ситуацию и боль ребенка с картины, кажется одновременно и очень трогательно, и как-то извращенно, что Линч показывает это произведение на стене в своем фильме. В общем, теперь вы знаете текст одной из картин Билла Пуллмана, и можете прочувствовать те же мурашки, что и я, если всмотритесь в ранние интерьерные сцены фильмы и разглядите ее. И мурашек будет больше в последней сцене в доме Билла Пуллмана и Патриции Аркетт, в сцене после убийства, где те же картины висят над софой, но теперь, без всякой видимой причины или объяснения, они вверх ногами. Это все не просто жутко, но лично и жутко.
Когда «Голова-ластик» стал на фестивалях внезапным хитом и получил дистрибьюторов, Дэвид Линч переписал контракты команды и актеров так, чтобы все получили свою долю, и они получают деньги до сих пор, каждый фискальный квартал. A.D. и P.A. [14] и т. д. на «Голове-ластике» была Кэтрин Колсон, которая потом стала Леди с поленом в «Твин Пиксе». Плюс сын Колсон, Томас, играл мальчика, который приносит голову Генри на карандашную фабрику. Верность Линча актерам и домашнему, товарищескому стилю работы сделали его творчество настоящим ПМ-муравейником межфильмовых связей.
14
Помощник режиссера и личный ассистент.
Горячему режиссеру трудно избежать того, что специалисты в области голливудского психического здоровья называют «Расстройство Тарантино», которое обозначает устойчивое заблуждение, будто если ты хороший режиссер, это значит, что ты и хороший актер. В 1988-м Линч снимался с миссис Изабеллой Росселлини в «Зелли и я» Тины Рэтбоун, и если вы о нем никогда не слышали, то уже понимаете, почему.
9a. кинематографическая традиция, из которой вышел Линч, какую почему-то никто не замечает (с эпиграфом)
Часто говорилось, что поклонники «Кабинета доктора Калигари» обычно художники, или те, кто думает и запоминает графически. Это ошибочная концепция.
Так как изначально Линч учился на художника (абстрактный экспрессионизм), кажется любопытным, что ни один кинокритик или исследователь {42} ни разу не подчеркнул очевидную связь его фильмов с классической экспрессионистской кинотрадицией Вине, раннего Ланга и т. д. И я говорю о простейшем и самом очевидном определении экспрессионизма, а именно «Использование объектов и персонажей не как отдельных образов, но как передатчик внутренних настроений и впечатлений режиссера».
15
Paul Rotha, «The German Film».
42
(даже сходящие с ума по Линчу французские эксперты, у которых в Кайе дю Синема было больше двух дюжин эссе на тему его творчества — французы, видимо, почитают Линча как Бога, хотя факт, что они еще почитают за Бога Джерри Льюиса, добавляет здесь ложку дегтя…)
Разумеется, множество критиков, вместе с Кейл, заметили, что в фильмах Линча «между тобой и психикой режиссера очень мало искусства… потому что в его фильмах меньше подавления, чем обычно». Они отметили преобладание фетишей и идей-фикс в творчестве Линча, отсутствие общепринятой интроспекции у персонажей (интроспекция, которая в фильме равна «субъективности»), сексуализацию всего, от ампутированной конечности до пояса халата, от черепа до «затычки от сердца» {43} , от медальона возлюбленных до разрезанного бревна. Отметили разработку фрейдистских мотивов, что качается на краю пародийных клише — как предложение Мариэтты Сейлору «трахнуть мамочку» происходит в ванной и приводит к ярости, которая потом переносится на Боба Рэя Лемона; как выражение лица матери перед бушующим слоном в фантазии Меррика в открывающей сцене фильма можно принять и за ужас, и за оргазм; как Линч структурирует лабиринтовый сюжет «Дюны», чтобы выделить «побег» Пола Атрейдиса с «матерью-ведьмой» после «смерти» отца Пола от «предательства». Отметили с ударением, что такое самая знаменитая сцена Линча — Джеффри Бомонт, который в «Синем бархате» подглядывает через жалюзи шкафа, как Фрэнк Бут насилует Дороти, называя себя «Папочкой» и ее «Мамочкой», и обещая дикие наказания за то, что «ты смотришь на меня», и дыша через необъяснимую маску, откровенно похожую на кислородную, через которую, как мы видели, дышит умирающий папа самого Джеффри.
43
(см. «кардио-изнасилование» Бароном Харконеном мальчика-слуги в первом акте «Дюны»)
Это все критики отметили, и отметили, как, несмотря на неуклюжую подачу, фильмы Линча приобретают благодаря фрейдистской теме гигантскую психологическую
16
По Фрейду — момент, когда ребенок видит совокупление родителей.
44
И это одна из причин, почему у линчевских персонажей есть такая странная непрозрачность, наркотическая серьезность, напоминающая отравленных свинцом детях в трейлерных парках Среднего Запада. Правда в том, что Линчу персонажи нужны флегматичными до умственной отсталости; иначе все, что они будут делать — иронически поднимать брови и показывать пальцами кавычки из-за откровенного символизма происходящего, что, естественно, последнее, что он от них хочет.
Такое экспрессионистское искусство, чтобы быть хорошим, должно избегать две западни. Первая — самосознание формы, когда все становится очень манерным и мило отсылается к себе {45} . Вторую западню, более сложную, можно назвать «критическая идиосинкразия» или «анти-эмпатический солипсизм», или как-то так: когда собственные восприятия и настроения и впечатления и навязчивые идеи художника слишком уж редкие и личные. Искусство, в конце концов, должно быть какой-то коммуникацией, и «личное выражение» кинематографически интересно только в том случае, если выражаемое созвучно и знакомо зрителю. Разница между переживанием искусства, которое удалось как коммуникация, и искусством, которое не удалось, примерно как разница между сексуальной близостью с человеком и подглядыванием, как другой мастурбирует. В категориях литературы богатый с коммуникативной точки зрения экспрессионизм воплощает Кафка, плохой и онанистский экспрессионизм — любой средний дипломный авангардный рассказ.
45
Линч сделал в эту западню полуторное сальто в «Диких сердцем», и это одна из причин, почему фильм кажется таким ПМ-милым, а вторая — что ироническое межтекстовое самосознание (см. «Волшебник страны Оз», «Из породы беглецов») — то, чего лучшие экспрессионистские фильмы Линча по большей части избегали.
Именно вторая западня особенно бездонна и ужасна, и лучший фильм Линча, «Синий бархат», избегает ее так зрелищно, что первый просмотр, когда он только вышел, стал для меня откровением. Таким важным событием, что даже спустя десять лет я помню дату — 30 марта 1986, вечер среды — и что вся группа из нас, студентов MFA {46} , делала после того, как мы вышли из кинотеатра — а именно пошли в кофе-хаус и обсуждали, каким откровением оказался фильм. До этого времени наша магистерская программа пока была так себе: многие из нас хотели стать авангардными писателями, а наши профессора все были традиционными коммерческими реалистами Нью-Йоркской школы, и пока мы презирали учителей и негодовали из-за прохладной реакции на нашу «экспериментальную» писанину, мы также начали понимать, что большая часть нашего авангарда на самом деле солипсистская и претенциозная и самосознающая и онанистская и негодная, так что в этот год мы в основном ненавидели себя и всех вокруг и понятия не имели, как стать лучше в экспериментах, не поддавшись презренному коммерчески-реалистическому давлению, и т. д. Таков контекст, в котором «Синий бархат» произвел на нас впечатление. Очевидные «темы» фильма — черная сторона пригородной респектабельности, сочетание садизма и сексуальности и родительской власти и вуайеризма и глупого попа 50-х и темы взросления и т. д. — стали для нас не таким откровением, как сюрреализм и логика снов: вот они казались истинными, реальными. И в каждом кадре что-то немного, но чудесно не так — буквально умерший стоя Человек в Желтом, необъяснимая маска Фрэнка, страшноватый индустриальный гул у квартиры Дороти, странная скульптура вагина-дентаты {47} , висящая на голой стене над кроватью Джеффри, собака, пьющая из шланга парализованного отца — эти мазки не просто выглядели эксцентрично круто или экспериментально или эстетски, но они передавали какую-то истину. «Синий бархат» поймал какое-то кардинально важное ощущение того, как настоящее Америки воспринималось на наших нервных окончаниях, что нельзя проанализировать или свести к системе кодов или эстетических принципов или техник из творческих мастерских.
46
(= Магистры Изящных Искусств, это обычно два года обучения для выпускников вузов, которые хотят писать прозу или поэзию профессионально)
47
(Теперь, оглядываясь назад, я надеюсь, что ее написала не бывшая жена Линча…)
Вот что стало для нас, магистров, откровением в «Синем бархате», когда мы его посмотрели: фильм помог осознать, что первоклассное экспериментаторство должно далеко не «превозмогать» правду или «бунтовать против» нее, но восхвалять ее. До нас дошло — через образы, через медиум, который нас вскормил и которому мы верили — что самые важные художественные коммуникации происходят на уровне не только не интеллектуальном, но даже и не полностью сознательном, что истинная среда подсознательного не вербальна, она образна, и неважно, реалистические эти образы, постмодернистские, или сюрреалистические, или какие там еще — важнее, что они кажутся истинными, что они отдаются в психике адресата.