Лингвокультурология. Ценностно-смысловое пространство языка: учебное пособие

Алефиренко Николай Федорович

Второй подход особенно близок и понятен психолингвистам (А.Р. Лурия, А.А. Залевская, А.Н. Портнов и др.). Как показывают их исследования, для носителей тех или иных лингвокультур наиболее важными могут оказаться не категориальные признаки, схваченные классическим определением, а характерные признаки предметов и явлений. Иными словами, в процессе лингвокогнитивной деятельности более значимыми для человека (субъекта познания) могут оказаться не «сильные», а «слабые» признаки. Они-то и станут для него в процессе эвристического поиска существенными. На первый взгляд, второй подход позволяет действительно поставить знак равенства между понятием и концептом. Однако при более глубоком проникновении

в суть дела можно заметить, что и в этом случае речь идет о формах мышления, хотя и в процессуально-гносеологическом плане.

Столь широкое толкование понятия, в отличие от концепта, все же остается не репрезентантом смысла имени, а формой мышления, фокусирующей существенные признаки однородных предметов. Однако языковыми средствами выражения понятия называются при этом все те же номинативные единицы – слова и словосочетания (Гетманова, 1995: 18). При таком понимании не только предмет с понятием, но и значение имени (номинативной единицы языка) с концептом практически отождествляются. Концепт, как вытекает из подобных суждений, является способом, каким имя обозначает понятие и предмет. В когнитивной лингвистике такое понимание соотношения содержания когнитивных категорий и значения языковых единиц, их именующих, требует дополнительных исследований (Худяков, 2001: 32–37). «Концепт» и «понятие» здесь, как правило, различаются, хотя и не всегда однозначно и последовательно: «концепт» шире «понятия» (ЛЭС, 1990; Болдырев, 1999: 16); «понятие» шире «концепта» (КСКТ, 1996: 92).

Выявленные разночтения служат некоторым исследователям основанием для такого вывода: собственно языковых знаний, опирающихся на обыденное сознание, для разграничения «понятия» и «концепта» не существует (Худяков, 2001: 32–37). Другим авторам кажется более правомерным лишь разграничение сфер употребления соответствующих терминов. И все же проблема соотношения этих категорий остается в центре внимания большинства исследователей, хотя сами критерии такого разграничения все еще остаются весьма иллюзорными.

Так, по определению Ю.А. Корнеевой (2003: 251), «концепт – это существующий в сознании отдельного человека и сформированный на основе аналитико-синтетической деятельности мозга мысленный образ материального или идеального объекта (предмета, явления, процесса, их свойств и признаков), неразрывно связанного в сознании с соответствующим языковым знаком (словом или словосочетанием, эквивалентным слову)». Однако сама она понимает, что данное определение нуждается в дополнительных дифференциальных признаках, поскольку «оказывается применимым как к термину концепт, так и к термину понятие» (Там же). Вместе с тем найти их специфические признаки непросто. Ю.А. Корнеева считает, что концепты отличаются от понятий только 1) сложностью своей структуры и 2) степенью их субъективной значимости для каждого отдельного человека.

Концептами, в ее понимании, являются «не любые понятия, а лишь наиболее сложные из них, являющиеся важными элементами концептуальной картины мира и мировоззрения человека». Согласиться с таким утверждением не позволяют, по крайней мере, два назойливых вопроса. Во-первых, что значит «наиболее сложные понятия», и во-вторых, почему понятия не могут быть «элементами концептуальной картины мира и мировоззрения человека»? Ссылаясь на мнение Ю.С. Степанова, автор лишь дает понять, что такая сложность состоит в их абстрактности. Из подобного рода суждений выводимы два сомнительных следствия: 1) культурные концепты тождественны абстрактным понятиям типа жизнь, смерть, вечность, счастье, любовь, страх, душа, истина, добро, красота, справедливость, вера, война, пространство, время и др.; 2) концептами не могут быть понятия конкретно-предметной сферы типа «мебель», «посуда», «береза».

Сомнительными

эти выводы представляются уже хотя бы потому, что в дискурсивном пространстве, как убеждают наши предшествующие исследования (Алефиренко, 2002), понятия конкретно-предметной сферы обретают статус культурного концепта. Примером тому могут служить цветаевская «лестница», гамзатовский «кувшин» или есенинская «береза». Некоторыми исследователями выделяются и менее поэтические концепты типа «дом» или «рога». Однако, как нам представляется, не любой дом и не любые рога можно называть концептом. Чтобы стать таковыми, они должны обрести ценностно-смысловую энергетику этнокультурного пространства порождающего их дискурса. При этом предметы должны наполниться символическими смыслами. Например, предметный образ дома может преобразоваться в концепт, если станет восприниматься в одном из своих символических смыслов: 1) как центр мира, убежище Великой Матери он может выражать защиту и замкнутость; 2) в племенных религиях дом (хижина, вигвам) олицетворяет космический центр и т. п.

Рога, для возведения их в ранг концепта, должны актуализировать одно их своих символических смыслов: сверхъестественную силу, божество, могущество души или жизненный принцип, возникающий из головы. Не случайно к шлемам и головным уборам в старину крепились рога. Они символизировали двойную силу, проявление духа, победу, успех, защиту, изобилие. В средневековой Англии рога стали символом позора, презрения, порочности и обманутого мужа. Последнее проникло и в культуру славян. Отрицательные смыслы обусловливаются тем, что в христианстве рога ассоциировались с дьяволом и силой зла.

Таким образом, формирующийся концепт должен сочетать в себе предметную и символическую образность, выражать ценностно-оценочный смысл. Кроме этого, напомним, чувственный образ предмета (в нашем случае дом и рога), чтобы стать концептом, должен наполниться событийным смыслом. Ведь концепт – это событие.

По этим же признакам следует отличать концепты от таких понятий и категорий, как количество, качество, красота, смелость, пространство или время. Если они лишены предметно-чувственной образности, событийности и ценностно-оценочного смысла, то должны квалифицироваться как абстрактные сущности – понятия категории.

Напрашивается и еще один вопрос: может быть, культурный концепт – это всего лишь обобщенное представление, передающее субъективное (для данной этнокультуры) видение мира – внешнего и внутреннего? Некоторые исследователи на данный вопрос отвечают утвердительно. Но достаточно ли для этого убедительных оснований?

Данные критерии разграничения рассматриваемых категорий также не являются для нас достаточными, поскольку трудно, а порой невозможно разграничить саму степень глубины и степень субъективной значимости культурных концептов и представлений, поскольку и тем и другим свойственны модально-оценочные функции. И культурные концепты, и представления, отражая объекты окружающего мира, выражают самый широкий спектр субъективных отношений и оценок, объективируемых лежащими в их основании образами.

Сложность разграничения культурных концептов, понятий и представлений следует прежде всего искать в объективной «генетической» близости данных категорий. Как показывает исследование механизмов порождения и функционирования культурного концепта в тексте (см., например, работы В.А. Масловой и др.), в индивидуальном сознании автора или читателя между культурными концептами, понятиями и представлениями могут происходить взаимные преобразования: субъективно воспринимаемые человеком как особо ценные, личностно значимые понятия и представления приобретают статус культурного концепта.