Линии разлома
Шрифт:
— Скажем, в субботу, после обеда. Мы с Питером заедем за тобой на машине, а в воскресенье, к вечеру, я отвезу тебя назад. Договорились?
Ответа не последовало.
— Ты согласна, Сэди? — спрашивает мама.
Я готова выпалить, что просто мечтаю об этом, но тут вмешивается дедушка.
— Кто такой Питер? — спрашивает он.
— Питер Зильберман. Мой новый импресарио.
Снова наступает тишина.
— Питер… Зильберман? — повторяет бабушка таким тоном, как будто это имя ей чем-то не нравится.
— Что такое импресарио? — спрашиваю я, представив
— Это господин, который занимается тем, чтобы сделать меня знаменитой! Он заботится о моей карьере, организует концерты.
— Ты планируешь концерты? В приличном месте, не в кабаке, не в прокуренном шалмане? — спрашивает дедушка.
— Именно так. — Мама очаровательно улыбается. — Прислать вам билеты?
— Ты прекрасно знаешь, что я ничего не понимаю в твоей музыке, Кристина, — качает головой бабушка. — Не хочу тебя обидеть, но песни без слов еще никому не помогли добиться успеха.
— Я буду первой! — отвечает мама. — Зачем делать то, что кто-то уже сделал до тебя?
Бабушка поджимает губы и насаживает на вилку кусок мяса, словно хочет сказать: и когда только моя дочь научится смотреть правде в глаза?
— У Сэди хороший аппетит, я могу приготовить вам макароны с сыром на вечер…
— Макароны-шмакороны! — смеется в ответ мама. — Один уик-энд Сэди посидит на мамочкиной диете — сухой хлеб и виски… правда, детка?
— Еще бы! — Я лихорадочно ищу, что бы еще остроумного добавить, но в голову ничего не приходит: надежда провести ночь в мамином доме до крайности меня взбудоражила.
— Хорошо, — вздыхает бабушка. — Я соберу ей маленький чемоданчик… У тебя есть лишняя кровать?
— Можно привязать раскладушку к багажнику машины Питера, — предлагает дедушка.
— И речи быть не может! — восклицает мама. — Она может спать на диванчике… да, крошка?
— Еще бы! — Я боюсь показаться дурочкой из-за того, что дважды повторила одно и то же, но мама смотрит на меня взглядом, полным любви и нежности.
— Ну вот, все улажено, — говорит она. — Спасибо за обед, но мне пора бежать на репетицию.
— На репетицию? — изумляется бабушка. — В пасхальное воскресенье?
— Думаешь, Иисус рассердится на меня? Уверена, у него есть дела поважнее…
— Кристина! — восклицает бабушка, разрываясь между желанием отчитать дочь за богохульство и удержать ее в своих когтях. — Не хочешь съесть десерт? Вчера я испекла шоколадный торт, специально для тебя.
— Ты все время забываешь, что я не люблю шоколад.
Следуют поцелуи, объятия, слова прощания — и мама исчезает. Я стою у окна и смотрю, как она легкой, танцующей походкой идет по тротуару, розовый шарф развевается на ветру за ее спиной, потом она заворачивает за угол, а бабушка говорит:
— Сэди, помоги мне убрать со стола.
Я буду благоразумной, я буду безупречной, я не совершу ни одной ошибки за следующие шесть дней, клянусь, что буду наступать на трещины в асфальте
Получилось. Мама открывает дверь своим ключом, Питер — ее импре-что-то-там несет мой чемодан, мы вместе переступаем порог, мы уже внутри, и я наконец становлюсь частью маминой жизни. Ее квартира находится в полуподвале, это даже не квартира, а одна большая комната — темная и таинственная, как пещера, с крохотными оконцами, выходящими прямо на тротуар, так что можно видеть ботинки и туфли идущих мимо людей. В комнате витает артистический аромат дыма, свечей и кофе, повсюду стоят и лежат книги.
— Будь как дома, детка. Мы с Питером немного поработаем, не возражаешь?
— Вовсе нет!
Я чувствую себя очень неловко, как будто мама — это и не мама вовсе, а чужая женщина, на которую мне нужно произвести хорошее впечатление, но она ведь и правда моя мама. Я сворачиваюсь клубочком на диване. Питер (высокий, угловатый, с длинными темными волосами и в очках) садится за пианино, мама стоит, рядом с ним, и я понимаю, что инструмент для них — не противник, а друг, закадычный дружок. Питер начинает играть, и ноты сливаются в мелодию, как река в половодье.
— Будешь нашей публикой, Сэди, оценишь новый кусок?
— Класс!
Мама поглаживает родинку на левой руке и разогревает голос гаммами и арпеджио, но для нее они не алфавит, она делает это с таким наслаждением, как будто бежит босиком по песку. Она делает знак Питеру, что готова.
Иногда она издает губами такой звук, как будто пробка выскакивает из бутылки, или бьет себя ладонью в грудь, словно хочет подчеркнуть льющуюся из горла музыку. Кажется, что ее голос рассказывает историю — не только своей жизни, но всего человечества с войнами, голодом, сражениями, испытаниями, триумфами и трагедиями. Временами мелодия льется грозными волнами, напоминая бушующий океан, потом начинает звучать, как водопад, льющийся с вершины скалы и обрушивающийся в белую пену на поверхности темной блестящей воды. Мамин голос рисует вокруг моей головы золотые нимбы, подобные кольцам Сатурна, он раскачивается, как будто танцует канкан, жалуется и дрожит, закручивается вокруг ноты фа, как плющ вокруг ствола дерева, ныряет в прозрачные голубые воды аккорда соль мажор, который Питер берет левой рукой… Я потрясена. Мама права: никто никогда не использовал свой голос подобным образом. Таких, как моя мама, больше на свете нет: она изобретатель, гений, богиня пения в чистом виде. Если бы мисс Келли услышала, как мама поет, ее бы удар хватил, она бы тут же на тот свет отправилась, признав, что еемузыка никому не нужна.