Линия перемены дат
Шрифт:
Юноша вскрикивает. Сквозь вату доносится тревожный женский голос. И опять наступает темнота. Сколько прошло дней? Сколько ночей? Может быть, очень много, а может быть, только два. Женский голос, уже ставший знакомым, что-то шепчет ему.
— Спокойно. Откройте глаза. Спокойней.
«А разве можно? Буду ли я видеть?-Что со мной произошло? Ведь все это было дома, у нас на советской земле, на охраняемой границе. Лезут… Сволочи…»
Юноша с трудом, осторожно открывает отекшие веки и сразу зажмуривается. Вокруг него свет. Светлая, сверкающая палата. Над ним лицо молодого человека в белом халате.
— Ну, значит, все в порядке. Через два-три дня с ним, пожалуй, можно будет беседовать, — уверенно произносит тот же, ставший знакомым, голос невидимой женщины. Потом шаги около бригадмильца стихают.
Кузьма опять осторожно открывает глаза. Палата пуста. Становится очень легко, хотя продолжает упорно и тупо стучать что-то в затылок. Кузьма пытается припомнить лицо, которое он только что видел. «Нет, это незнакомый ему человек. Пожалуй, не намного старше его самого. Сухощавый, с пятнами смуглого румянца на скулах. Похож на Витьку Чугая. Только волосы светлые и кудрявые. Доктор, наверное». Успокоенный этой мыслью, юноша засыпает.
С этой минуты выздоровление бригадмильца пошло быстро. Через день, дождавшись, когда шаги дежурной няни прошлепали в дальний угол коридора, а сосед по палате уснул, Кузьма, приподнявшись на кровати, осторожно спустил ноги и, придерживаясь неверными руками за спинку, сделал первый шаг. Закружилась голова. «Все равно сделаю». Задача нелегкая — дойти до зеркала на стене у входа. Все же это удалось парню. С удивлением он начал изучать себя. Ни одного повреждения кожи, а лицо стало каким-то чужим: бледным, одутловатым и старым. Вокруг глаз — зеленеющие кровоподтеки. «Отчего бы это? — недоумевал юноша. — Я это или не я? — Он скорчил сам себе гримасу, дотронулся до небритой щеки, ущипнул ее. — Здорово… Не узнает меня Галинка».
— Так вот чем занимается мой больной, — пропела няня, заглянув в дверь.
Кузьма от неожиданности едва не упал…
— Т-с-сс, — приложил он палец ко рту. — Не выдавайте меня, нянюшка. Я больше не буду.
Няня не сдержала слово. Высокая, стройная женщина в халате присела на край кровати, куда благоразумно успел убраться Кузьма. Пытливо всматриваясь в лицо своего больного, врач привычно нащупала пульс.
— Как вы себя чувствуете, больной? — неожиданно знакомым, много раз слышанным Кузьмой во тьме голосом осведомилась она.
Юноша виновато улыбнулся.
— Хорошо, доктор. А я ведь вас знаю.
Брови врача приподнялись.
— Да, знаю. По голосу. Я его много раз слышал, когда вокруг было темно.
— И это правда?
— Да…
— Хорошо, очень хорошо, — искренне улыбнулась женщина. — Ну и организм у вас, товарищ Кондаков. Любой летчик или водолаз позавидует. Раздевайтесь, я сейчас вас проверю еще раз… Скажите, Кондаков, сможете ли вы сейчас поговорить с одним человеком? Как у вас с головой? Сможете ли вы напрячь память? Вспомнить, что было?
Странно. От этого вопроса юношу сильно ударило в затылок. Закружилась голова. Он пересилил себя. Испуганно спросил:
— Это очень надо?
— Да. Это очень надо, товарищ Кондаков. Только не сейчас. Не думайте об этом. Завтра посмотрим.
Юноша согласно кивает головой.
Следующее утро принесло неожиданную радость. После обычного врачебного обхода в дверь неожиданно просунулась серьезная физиономия сержанта Волощука, а затем показался и он сам. Кузьма невольно заулыбался, глядя на своего друга. До чего нелепо топорщился больничный халат на Волощуке! Обычно подтянутая, «строевая» — как любил говорить сам Волощук — фигура сержанта-выглядела мешковатой и неуклюжей, и только торчащие сквозь белую ткань уголки погон выдавали, что сержант в форме.
Откровенно улыбаясь, Кондаков смотрел в широкое, крепкоскулое с черными густыми бровями лицо сержанта. Тот, в свою очередь, внимательно изучал лицо друга.
— Вот что, Кузьма, — неожиданно, впервые по имени назвал его Волощук, — меня отпустили к тебе по делу. Вернее, по трем делам. Первое — узнать, как ты себя чувствуешь и что тебе надо сейчас, второе — передать письмо от одного человека, — сержант состроил притворно-недоумевающую физиономию и пожал плечами. А глаза смеялись.
— До чего же ты хороший парень, сержант! Наверное, здорово любили тебя хлопцы на батарее! — услышав о письме, улыбнулся Кондаков. — Где письмо?
Как и полагается серьезному, положительному человеку, сержант не спеша отвернул полу халата, полез в карман и извлек сложенный вдвое, чуть измятый конверт.
— И третье, — словно не замечая нетерпения друга, продолжал Волощук. — Здесь есть один человек. Кое о чем хочет тебя спросить с глазу на глаз. Это надо, Кузьма, — убеждающе проговорил сержант. — Надо для нас и для тебя. Надо найти. Не можем же мы терпеть. Непорядок-то был на нашем с тобой участке. Ты уж постарайся, соберись с мыслями. — Он поднялся.
— Ну, прощай, я пошел. Нам на двоих времени дали 20 минут. Я уже отнял у дела пять минут. Рад, у тебя все хорошо. Выздоравливай. На неделе зайду еще.
У двери сержант обернулся.
— Да, забыл сказать.
Сторож получил взыскание.
— Какой сторож?
— Да тот дед, к которому ты заходил.
— А-а, — несмотря на боль, рассмеялся Кондаков, вспомнив напуганное, заспанное лицо деда с автобазы. — Я же ему говорил!
Уже знакомый Кондакову молодой человек в халате с кожаной папкой в руке подошел к койке.
— Давайте познакомимся. Я старший лейтенант Феоктистов, следователь. Мне сообщили врачи, что вы не возражаете против короткого разговора. Они — тоже. Просили вас не волновать. Давайте по-деловому. — Он раскрыл папку и начал делать записи. — Все ваши данные я знаю уже. Первый вопрос: сколько их было?
— Один.
— Знакомый?
— Нет.
— Где вы встретились?
— На самом дальнем углу поселка, у аптеки.
— Почему пошли за ним?
— Мне показалось странным, что у него вся спина была мокрой от дождя, а перед почти сухой. Дул сильный ветер, и дождь шел косой. Так измокнуть можно, если, выйдя откуда-то, идешь все время в одном направлении, спиной к ветру. А там нет построек и жилья…