«Опять начинается эта собачья музыка!» закричал синьор Крритикко и опрометью бросился вниз по лестнице, зажав уши.
(Ант. Фиренчеоли)
АВТОР: — Все, что Вам угодно. Милостивые Государи! все, что Вам угодно! Сюда дамы и кавалеры! Сюда смокингоносцы, сюда голубчик-дерюга: все равно все Вы не поймете ни обола, — так бегите же скорее, скорее! — Сюда маэстро, псалмопевец по IV разряду! сюда глиняный кувшин систематизованной околесной! Сюда, миляга — махорки на две семитки: Отпустим и махорочки. Получи — три пуда двадцать фунтов благороднейшего мяса! Эй Вы, антропофаги, газетчики, могильщики, камло, — ах, да смотрите же под ноги: удавалось ли Вам бегать так проворно по рваным мозгам? Лучшие эффекты, сорок тысяч метров, все, что можно достать в новейших кухмистерских! — Начинается,
сейчас начинается! не бойтесь, не будет скучно — хлебайте, мои дорогие убийцы, кровосмесители, прелюбодеи, воры, завистники, идолопоклонники, сифилитики, — мы торгуем самым изысканным товаром, … мозгами, лимфой, гормонами и кровью. Если Вы за чечевичную похлебку отдавали свое первородство — то что мне стоит перевернуть этот жалкий мир, владея такой божественной похлебкой!
Сергей Бобров
15. VI.915
Москва
Комедия, казалось, кончилась, когда вдруг сам хозяин театра, исказив лицо страшной гримасой, просунул его между кукол и устремил неподвижные глаза прямо на зрителей. Пульчинелло с одной стороны, а доктор с другой казались сильно испуганными появлением головы великана, но затем пришли в себя и стали внимательно рассматривать ее сквозь очки, ощупывая нос, рот, лоб, до которого едва могли дотянуться, и завели глубокомысленный ученый спор о свойствах головы и о том, какому туловищу могла она принадлежать, и вообще, можно ли было допустить существование принадлежащего ей тела. Доктор высказывал самые сумасбродные гипотезы; Пульчинелло, напротив, проявил много здравого смысла, и его предположения отличались веселостью. В конце концов оба согласились на том, что так как они не могут представить себе тела, могущего принадлежать этой голове, то его и вовсе нет; но доктор думал при этом, что природа, создавая этого великана, воспользовалась риторической фигурой синекдохой, в силу которой часть может обозначать целое. Пульчинелло же, напротив, думал, что голова эта была просто несчастливцем, у которого от долгих дум и праздных мечтаний вовсе утратилось тело и который вследствие совершенного отсутствия кулаков мог обороняться от затрещин и щелчков по носу только одними ругательствами.
(Т. Гофман)
Книга первая
И сквозь мрачный грохот в этой ужасной ночи сэр Джонс никак не мог понять, как ни напрягал он зрение, стоит ли перед ним черный пень, около которого дорога сворачивает к замку, или это притаились двое разбойников, выжидающих неосторожное его движение.
(Koodstayl)
Берегись!.. У тебя несчастливое лицо, как бы оно не понравилось кому-нибудь другому так же, как мне…
(Т. Гофман)
Исполнение
Ах, если б праздник неземной потребы.
Как пастырь, что благословляет хлебы, И
И пестрых будней игры осенил
(Ив. Коневской)
Исполнена молитва Коневского;Потреба ровная родной земле —Созвездьем тянется в надзвездной мгле,В туманностях вращения живого.И возвращение сие — так странно ново —Иль мы живем с улыбкой на стебле?Или на старом родины челеЖивописуется другое слово!Но пестрых буден благостна игра,Воскликновениям пришла пора:И пастырь сребролукий той потребыНам с явною улыбкой говорить,Благословив метафорные хлебы:— Лирическое действо предстоит.
1913
«Вот день, разламывающий окна…»
Вот день, разламывающий окна,Потрясает недолгую ночь.Провожает спокойно его она,Уползая, пропадая прочь.А там, на трубах крылатыхЖивой неподвижен огонь,В сень небес голубых, измятыхВлетает деньской конь.Опускай онемелые руки,Вот холодная рассвета рука:Нестерпимо спокойные звуки,А безудержной ночи поступь легка.Прими же все эти вещиВ голубой ночей амбар; —Он душою твоей трепещетНеподвижный рассветный пожар.
1913
Деньское метание
Б. Л. Пастернаку
На
столе колокольчики и жасмины,Тютчев и химера с Notre Dame.Да, но в душе годины, как льдины,И льдины, как разломанный храм.Ты войдешь в комнату. — Да, все то же:Море потолка и ящерица-день;Жизни пустынное ложеТрепет и тень.Принимай же холодную ласку эту —Васильков и жасмина;Тебе, поэту,Одна, все одна горюет година.
1913
Береговые буруны
Выходит на бугор песчаныйБледный высокий матрос;Ветер треплет его панталоныИ отвороты его одежды.Он смотрит на дали кос,На волн вавилоны,На баканы;На лице решимость и надежда.Лицо его так недовольно,Что мне, право, страшно смотреть.А ветром резанные тучиПролетают низко.Но вот я понимаю взоров сеть,Пропадающую за желтую кручу:Это значить, что голос дольнийЗакрыли крылья василиска.Но хладный октаэдр вдохновенныйНебосводит души озеро;Построений скалы, отроги,Текучая жизнь.Сердца понятны прорези,Сияет оно, как бугор тот,Над которым сети и неводы: —Дорогу свою воззиждь
1913
«Души легкий двойник, неба лик…»
Души легкий двойник, неба лик,Ты — мечта.Сердца любовью опаленный лик.Ты — мечта.Необоримая будущность!Светлый лик!Тобой единоюВеселится язык.— В эфире кратком и дрожащемКоллекция колесных правд:Как колесница в дне язвящем,Как паруса высоких яхт.Одна над миром поднятаБудущности мечта.
1913.
Молодость золота
Валерию Брюсову
Зеркало земли изогнутоИ исторгнется им тоска;Ты, нетленное золото,Ниспадаешь на дикие шелка.А в руках твоих ослепительныхНе старая грамота — меч!Как на солнце, на море длинноеУпадает стремительно сечь.Ты знаешь, и не обещаючи:— На строки дней вернусь!Закрой неверные раиВ свой пресветлый убрус.А молодость твоя гневливаяПострояет некий нам мост,Чтобы буквы негаданной нивыКоснулись любимых, любимых звезд.
1913
Свобода
Мой лучший сон, мой ангел сладкопенный.
(Н. Языков)
Свобода плакала в эфиреНад океаном жизни сна.Звезды прельстительный дикирийЖгла жизни яростной весна.В руках Свободы шар безумныйАполлонической любви,Рук силуэт нежданно шумныйИ непостыдные лучи.Она прекрасной оставалась, —Пожаром жизни мировой,Когда над нею раздаваласьВолна игры волной другой.Призрак душил рукой слепящейЕе бессмертное лицо, —И беломраморной дрожащей —Рукой поддерживал кольцо.
