Лира Орфея

Дэвис Робертсон

Когда это время настало, Даркур и завкафедрой прохлаждались в многооконном кабинете минут двадцать.

— Сами теперь видите, — сказал Уинтерсен. — Ни от кого другого я бы ничего подобного не потерпел. Но как я вам говорил, Шнак — особый случай.

Особо неприятный, подумал Даркур. Наконец дверь открылась, Шнак вошла и села, не дожидаясь ни приветствия, ни приглашения.

— Она сказала, что вы хотите меня видеть.

— Не я, Шнак, а профессор Даркур. Он представляет Фонд Корниша.

Шнак ничего не сказала, лишь полоснула Даркура взглядом — возможно, злобным. Ее вид не так выбивался

из привычного ряда, как ожидал Даркур, но, несомненно, в кабинете завкафедрой она являла собой необычное зрелище. Дело было даже не в неряшливой и давно не стиранной одежде: многие студентки по модной идеологии того времени из принципа ходили в затрапезном и грязном. Немытость Шнак была не протестом против чего-либо, а настоящей грязью. Шнак выглядела чудовищно антисанитарной, больной и слегка сумасшедшей. Грязные волосы сосульками свисали на острую крысиную мордочку. Глаза почти закрылись — Шнак подозрительно щурилась, и от этого у нее на лице появились морщины в самых неожиданных местах, морщины, какие в наше время нечасто увидишь даже у древних старух. Грязный свитер когда-то принадлежал мужчине; на локтях вязка протерлась и распустилась. Свитер дополняли грязные джинсы — опять-таки грязные не модной грязью бунтарской юности, в которой есть определенное кокетство. Джинсы Шнак были грязны по-настоящему, до омерзения: в паху расплывалось большое желтое пятно. Довершали картину поношенные кроссовки без шнурков, на босу ногу. Девушка была очень грязна, но не агрессивно грязна — не как обыватель, желающий своим видом сделать некое заявление. В ней не было ничего поражающего взгляд. Если можно так выразиться, она выделялась именно своей непримечательностью: встретив ее на улице, Даркур, скорее всего, не обратил бы внимания. Но, увидев, на кого фонд собирается поставить большие деньги, Даркур похолодел:

— Мисс Шнакенбург! Надо полагать, мистер Уинтерсен сказал вам, что Фонд Корниша обдумывает возможность представить на сцене обработанную вами оперу Гофмана?

— Зовите меня Шнак. Да. Психованная затея, но деньги ихние.

Голос был сухой, сварливый.

— Верно. Но вы понимаете, что ее невозможно будет осуществить без полного сотрудничества с вашей стороны?

— Угу.

— И фонд может на вас рассчитывать?

— Наверно.

— Директорам фонда потребуется более полная уверенность. Вы ведь все еще несовершеннолетняя?

— He-а. Мне девятнадцать.

— Вы молоды для работы над диссертацией. Я думаю, что мне следует поговорить с вашими родителями.

— Без толку.

— Почему?

— Они ни хрена в этом не смыслят.

— В музыке? Я говорю об ответственности. Нам нужна какая-то гарантия, что вы выполните свои обязательства. Я хочу получить согласие ваших родителей.

— Они думают, музыкант — это тот, кто играет на органе в церкви.

— Но они согласятся на наш проект, как вы думаете?

— Откуда мне знать? Я только за себя отвечаю. Но если им пообещать денег, они, скорее всего, за них ухватятся.

— Мы собираемся выделить грант, который покроет все ваши расходы — на жизнь, на обучение, все, что может потребоваться. Вы примерно представляете, какая сумма вам понадобится?

— Я могу жить, не тратя ничего. Или завести какие-нибудь дорогие привычки.

— Нет,

мисс Шнакенбург, этого вы не можете. Мы будем тщательно следить за расходами. По всей вероятности, я буду сам их контролировать, и при малейшем намеке на упомянутые вами дорогие привычки наше сотрудничество закончится.

— Шнак, вы же сказали мне, что оставили все эти глупости, — вмешался Уинтерсен.

— Да. В общем, оставила. У меня темперамент неподходящий.

— Рад слышать, — заметил Даркур. — Скажите — мне просто интересно, — вы бы стали работать над этим проектом, над оперой, если бы вам не дали гранта?

— Да.

— Но насколько я понимаю, вас интересуют самые современные направления в музыке. Откуда эта страсть к началу девятнадцатого века?

— Ну не знаю, оно меня вроде как зацепило. Все эти чудики.

— Ну хорошо, а что бы вы делали, если бы вам не дали гранта?

— Какую-нибудь работу. Все равно что.

Даркуру надоело ее равнодушие.

— Вы бы стали, например, играть на пианино в борделе?

Шнак слегка оживилась — впервые за всю беседу. Она расхохоталась — сухим, пыльным смехом:

— Проф, вы в каком году живете? Теперь в борделях нету пианино. Сплошной хай-фай и электроника. И девочки то же самое. Сходите как-нибудь, освежите память.

Важнейшее умение для преподавателя — не показывать студентам, что их оскорбления тебя задели. Надо выждать и сквитаться с ними, когда настанет удачный момент. Даркур продолжал невозмутимым, шелковым тоном:

— Мы хотим, чтобы у вас было время для работы над оперой, чтобы вы не беспокоились о заработке. Но вы все учли? Например, в этих бумагах нет ничего похожего на либретто.

— Это меня не колышет. Кто-нибудь пускай его найдет. Мое дело — музыка, и только музыка.

— А вам достаточно будет этих нот? Я не специалист, но, думаю, для завершения оперы на основе одних набросков и грубых планов нужна потрясающая страсть к своему делу.

— Вы — думаете?

— Да, я думаю. Позвольте вам напомнить, что решение еще не принято. Если ваши родители вас не поддержат, если вы так равнодушны к деньгам и той пользе, которую они могут принести вашей работе, мы ни в коем случае не будем вам навязываться.

Тут вмешался Уинтерсен:

— Слушайте, Шнак, не будьте дурой. Это невероятный шанс для вас. Вы ведь хотите стать композитором? Вы мне сами говорили.

— Угу.

— Тогда советую понять вот что: Фонд Корниша и наша кафедра предлагают вам редчайший шанс, огромную ступень в карьере, способ привлечь к себе необходимое внимание. Многие великие музыканты прошлого отдали бы десять лет жизни за такую возможность. Еще раз повторю: не будьте дурой.

— Херня.

Даркур решил, что настало время для рассчитанной вспышки гнева:

— Знаете что, Шнак! Не смейте со мной так разговаривать. Помните, что даже Моцарту прилетало по заднице, когда он вел себя невежливо. Решайте. Нужна вам помощь или нет?

— Угу.

— Не угукайте. Нужна или нет?

— Да, нужна.

— Нет, я жду волшебного слова. Ну же, Шнак, — вы наверняка его слыхали когда-нибудь, ну хоть в далеком прошлом.

— Ну… пожалуйста.

— Вот это уже больше похоже на дело. И впредь продолжайте в том же духе. Я вам сообщу о нашем решении.