Лирика

Самойлов Давид Самойлович

6

Из первых привязанностей моих привязанность к родине живее других. Рано землю родную я полюбил, рано песням меня обучил народ… «За родину, за родину, не жалея сил! За родину, мужчины, за родину вперед!..» Под мелодию гимна кровь ручьями текла из ран… Нам говорили: «Албания призвана захватить территории соседних стран». Школа ненависть прививала к ним. (В детстве мне чудились горны, ревущие гимн, знамена средь взрывов и смерти шальной, я сам, покрытый ужасными ранами, и красавица, плачущая надо мной… И в песне слова не казались странными: «За родину, за родину, не жалея сил! За родину, мужчины, за родину вперед!..») И другую песню я в сердце носил — вот: «Бог Албании дал лишние горы и бури, лишние горы и бури дал Албании бог. Но если придет он опять в суровый наш уголок, чтоб нашей Албании дать новые бури и горы, пусть лучше покинет бог суровый наш уголок! С албанцами драться трудно. Оставь нас в покое, бог!» Мой край бесконечно зеленый, омытый туманами цвета лазури… Крепостные валы и могилы… Самое синее небо над отчизной моей! Над Адриатикой, самой синей из всех морей, самые мятежные бури! На этих серебряных берегах, у подножья горных цепей, тысячелетья назад мечей раздавался звон — здесь с Цезарем грозным сражался Помпей… Здесь летние каникулы проводил Цицерон… Классический берег, глядящий торжественно на море. Здесь солнце веками играет на мраморе… Здесь в тавернах, угрюмых и старых, стоявших на берегу, гладиатор вино наливал товарищу — завтрашнему врагу. Здесь в ночи договаривались корсары… Здесь

Тзута — отчизны горных орлов гордая королева — отправляла восвояси надменных римских послов. Здесь в облаках пыли и дыма, исполненные обиды и гнева, шли легионы могучего Рима. И прадеды отступали, катились — волна за волной. бледные от потерянной крови, красные от пролившейся крови, умирая за край родной! С кем только албанцы не воевали! Кого они только не атаковали! Ведь им угрожали со всех сторон! Но кто сумел покорить их — один миллион? Ведь их всего один миллион! Но это — один миллион!.. Хотели отнять у Албании лишние бури и горы, лишнюю ее лазурь. Но Албания их не отдаст: в груди у албанца — родные просторы, частица гор и частица бурь. Камни копни в родимом краю — древнюю статую или могилу отроешь под ними… Перед реликвиями двухтысячелетними двадцатилетний стою. Родина, дорогая и вечная, жизнь моя, по сравненью с твоей, коротка. Но если ты, бесконечная, попросишь ее у меня — я тебе подарю ее наверняка! Умереть за тебя, за твое великое дело это значит остаться в живых на века! Мы седеем, чтоб ты не седела, чтоб не горбилась ты, продолжая в грядущее путь, чтобы пули и сабли в твою не вонзались грудь. О, немало шрамов и ран на теле твоем! Стрелы римлян ржавеют в теле твоем янычара кривой ятаган, графов знатных гербы и фабрик эмблемы… Не один над тобой измывался тиран! Но тело твое поглотило и стрелы, и танки с эмблемами страшными. Ты снова цветешь, моя родина, под небесами синими нашими! Пролегла ты от альпийских лугов до адриатической синей воды, где Тирана раскинулась садом, где мрамор слепит глаза, где с древними памятниками рядом застыли труб заводских ряды, где мимо древних дворцов и башен проносятся скорые поезда… Когда ночь касается плоскогорий и пашен, когда на скатах Земли огни зажигают огромные города — где-то там, в европейской дали, влажный платок тумана опускает ласковый вечер на албанских гор каменистые плечи… Где-то там, в европейской дали, одна, от стран-сестер километрами многими отделена, среди волн и врагов, открытая всем ветрам, Албания сквозь ночи плывет к утрам. Границы Албании тесней обычных границ. Там в горах из-за каждой сосны недобрым взглядом следят за ней. Там на море в тумане видны бронированные борта. Там граница через дикие проходит места… Я помню одну из осенних ночей. Наш пионерский отряд на заставе гостил пограничной… Для ребят эта ночь была такой необычной! И однако мы спали всю ночь. А солдаты наш сон стерегли, к пулеметам припав. О, суровые будни застав под холодным дождем, на холодной постели земли, на переднем крае страны… Нам в солдатских постелях в ту ночь снились лазурные сны!.. Родина моя, Коммунизма застава, омываемая волнами со всех сторон, великой армии суровый заслон. Из дальних далей, с разных сторон слышится волчий вой… Родина моя, как я горжусь тобой! Я хочу, чтобы все тобою гордились — ты в ночи не дремлешь одна рядом со смертью, с базами атомными, которые за морем притаились. Родина, ты моей любовью сильна. Если прикажешь моему поколенью и мне — мы встанем стеною неколебимой! Пусть я буду в самом сладостном сне, пусть я буду в объятьях моей любимой— все отброшу, кроме ружья. И останется только песня моя, которую в сердце с детства носил — песня славы идущих в атаку рот: «За родину, за родину, не жалея сил! За родину, мужчины, за родину вперед!..»

7

Северный ветер ночью и днем о чем-то шепчет акациям… Но те не согласны — поводят плечом: как видно, не резон соглашаться им. А ветер обиду в душе затаил — и вот уже листья слетают к земле, мокрые и тяжелые… Ветер им отомстил — акации стынут голые… Зима листву захватила в плен и уводит по тротуарам на пустыри. Нет ничего тяжелее на свете, чем колонны пожухлые эти, бредущие от зари до зари по простуженным тротуарам… Печальные листья напомнили мне так просто о моем городишке старом, о дождях проливных, о деревянной ограде погоста, о дороге, над которой висит тишина… Греко-итальянская война! На дорогах оккупантов полки. Я, босой, притаился у ветхой ограды — я считаю штыки. Теперь мы так далеко от этого времени, от канонады. Но, лишь только услышу слово «война», накатывает воспоминаний волна. И снова я вижу на тротуарах вереницы листьев, пожухлых и старых… Земля, ты самая красивая планета между планетами — с девушками своими и сумерками, с деревьями и поэтами… Земля, ты так молода! Шоссе… Тротуары… Гигантские города… Земля! К лицу ли тебе эти надписи, сердце на части режущие: «Противоатомное убежище!»

8

Уран и атом… Физик я — куда там: с наукой вечно были нелады. Но как любил я вездесущий атом и элементов звучную латынь! Цепных реакций формулы-пружины бросали нас в мечту — к планетам мчались звездные машины, одушевляя тьму и высоту. Вперед к созвездьям! К нераскрытым тайнам! Сезам, откройся! Небосвод, пусти! Сатурн, уйди с дороги, не мешай нам! Ты слышишь, идол смерти, прочь с пути! Уйди, а то кольцо свое отдашь! И ты, Венера, не нужна сейчас нам: мы молоды, но путь счастливый наш мы не покинем вопреки соблазнам. Эфир… И звезды — мириады звезд! Комета пронесла свой жаркий хвост… Летит Земля без фонаря, во мраке (еще здесь не стоят столбы и знаки), одна летит, и путь ее не прост… Но сновиденья как рукою снимет — газетчики кричат нам по утрам не о Венере, а о Хиросиме, которую испепелил уран. И не Сатурн, а зверь страшней Сатурна. с огнем играя, топчет наши сны. Он сам сгорит! Уже готова урна для праха злого чудища войны! Война — в полях обуглились ромашки, пустуют пляжи, матери одни… И вместо накрахмаленной рубашки ты носишь гимнастерку и ремни… Война — сердца возлюбленных в разлуке, в окне теплушки — ежики волос, и монотонный перестук колес, и горестно протянутые руки… Война — без вечеров в любимой школе, без танцев, без прогулок по ночам… Вы слышите, ровесники, не дам свою рубаху на съеденье моли!..

9

Вместе с отчизной моей и планетой, Двадцатый мой век, я влюбился в тебя. Ты — век Коммунизма. Я тобой существую, любя лицо твое без морщин, и ритмы твои, гений женщин твоих и мужчин, ум твой, крепчающий год от года. Мне нравится твоя мораль и мода. Ты блестишь металлическим блеском. Ты можешь быть добрым и резким. Как боится тебя рутина! Ты ржавчину одолеваешь каждодневные трудом. Циники тебе противны: они считают, что мораль и искусство — необитаемый дом… Я счастлив, что я твой сын. Пусть бездарные шарлатаны роются среди древних руин, вдохновенье ища. Мой век, хочу я петь о тебе, от радости трепеща! Я готов шагать твоими шагами, жить в твоем ритме я готов. Хочу назначать свиданья не в лесах, не у тихих прудов (о, это настолько старо!), хочу прибегать без опозданья на станции наших метро и остановки трамвая! И на память о том уносить не цветы, лепесточки в волненьи срывая, не цитату, вписанную в розоволистый альбом, а номер ее телефона, записанный цифрами четкими… Мой век, быстрый, как бег электрона, неудержимого бег. С тех пор как поэму я начал, прошло два года едва лишь, но тянет уже все в ней сделать иначе и хочешь ремонт учинить ей до срока… Кресты на зачеркнутых строфах и строках, как будто строительные леса, поднявшиеся в небеса. Чтобы не было катастрофы, я заранее вывинчиваю целые главы и строфы. Среди шума и пыли переиначиваются строки… Так и ты, мой век, мир подверг перестройке! Пусть дрожит старина — законы, титулы и тираны… Всей Земле починка нужна. Перестраивайтесь, страны! Кровь человеческая все горячей. И ты, Коммунизма век, все ясней — Прекрасен цвет крови! Весь мир отражается в ней! Пусть красными сделаются горизонты. Пусть алыми станут бульвары. Пусть багровеет облаков холодная масса. Пусть застелят весь горизонт они, протекая над могилою Карла Маркса в туманном Лондоне. …Я шагал по площади Красной, по граниту зеленому. Здесь, у ее Мавзолея, мне открылось, влюбленному, будущее наше, алого флага алее!

10

Быстрее, чем ТУ-104, чем спутники и ракеты, пробившие небесные своды, проносятся в этом мире юные годы… Лазурные годы! Ночью русские вьюги ломятся в двери… Москва в миллионах морозных огней… В стратосфере пролетают спутников стайки над ней. А дальше — в космическом Где-то — в галактику канет ракета. Путь Земли по орбите астрономически строг. Она летит без фонаря, во мраке… Но точно выбирает единственнейшую из дорог, хоть и не стоят на ее обочинах дорожные знаки. Мерцают, как добрые свечи, звездочки и кометы во мгле. «Добрый вечер!» — говорят они Земле. Кружится колесо вселенной по законам мировой автоматики… Солнечная система поворачивается в галактике, а та, разматывая седоватые космы, уносится в космос. Бездна вселенной не дает нам в себя заглянуть — и трудно осмыслить ее беспредельную суть. Вселенная ускользает от наших мыслей, скользкая, как змея. Время и пространство над нашим мозгом нависли вопросами без ответа. Вечно длится ужасная эта война между яростными колоссами. Первый колосс — это космос с его потрясающей вечностью. А второй — это мозг с его бесконечностью, мозг, заселивший людей черепа, мозг, который вовеки не исчерпать! Кто же более бесконечен? Кто же из двух — победимый? Вся вселенная легла нам на плечи. Как мы малы — и как велики мы! А когда человеческие дела мне кажутся бренными и пустыми (бывает со мной и такое) — я зову на подмогу гордость своего человечьего имени. Гордость за все, о чем я мечтал, себя беспокоя… Быстрее всего на свете молодость пролетит от станции к станции, как время на танцах… А сегодня молодость склонилась над моими мечтами — над этими вот листами… Я многое в жизни, полюбив, разлюбил, но с тобою одной я все время был, и с тобою мечтаю навеки остаться я — Поэзия, ты моя последняя станция! Ты любовь моя без конца и края! И теперь, поэму мою кончая, я устало молчу над застывшими строками. Что их ждет? Как их встретят — улыбками, взглядами строгими? Что дадут они мне? Гонорар?.. (Не без этого…) На поправку бюджета поэтова. Как хотел бы я снова мечтать, как тогда — в те особенные года! Если бы! Если бы строки мои превратились в звонкие рельсы, скрепленные зарифмованными болтами, а над ними бы совершали вечные рейсы мысли мои с их волненьями и мечтами — о, эти рельсы бы шли далеко! Они бы со всех сторон людей свозили мало-помалу в сердце мое, словно к пульсирующему вокзалу. Был бы вечно полон алый перрон! О лучшая моя мечта: рельсы-стихотворения! Нет прекраснее дива! Люди, въезжающие в душу мою, все те, которых я так люблю, о которых пою. Они пришли бы ко мне, чтоб отдохнуть за кружкою пива или потанцевать. Вот вам хорошая музыка! (Кто-нибудь скажет, наверно: «Не велика ли на сердце нагрузка? Ты сердце сравненьями измочалил, сердце было ночлежкой вначале. Теперь вокзалом — это что еще?!») Не бойтесь за сердце, честное слово, сердце — приспособление стоящее, это ясно, друзья, по всему: раз оно вынесло столько хорошего и плохого, чт'o сравненья поэтов ему?!

Такси над бездной [45]

1

Однажды в темную полночь, полный радостного покоя, я в такси возвращался домой. За стеклами, укутанный тьмой, сонный гигантский город опускал усталые веки на тысячи глаз-огней. В этот вечер девушка счастьем меня озарила. Волнуясь, я думал о ней, легкий, усталый… Я был на волшебную лампу похож: невидимые отблески по сторонам бросая, я возвращался домой и сдерживал легкую дрожь, вспыхивая и погасая. По черному асфальту скользило такси, и звезды на влажном покрове земли ярче сверкали, чем в холодной выси. Звезды — внизу, звезды — вверху, и я с незнакомцем-шофером в таинственной звездной пыли. Странное чувство захлестнуло меня здесь, среди звезд: до чего ж этот мир, облитый влагой счастливой, прекрасен и прост: от девушки — и до этих огней! И стало мне радостней! И больней… И внезапно страх разлился в груди — страх потерять это счастье! Такси оставляло ночь позади… Брызгами разлетались влажные огоньки. А ночь надвигалась со всех сторон, в машину сквозь стекла лезла извне, врывалась в мой мозг, стучала в виски! Надвигался сон. Он черными пальцами взъерошил волосы мне и в череп забрался — призрачный гений! — и вырвал сознанье из его нутра, и бросил туда пригоршню мерцающих сновидений! И тлели они до утра.

45

Перевод П. Грушко.

2

Мне приснилась Женева. Дворец наций пустынен и одинок, как цифра «1». Флаги держав, как десятки раскрашенных льдин, друг о друга трутся, трещат, полные благородного гнева. Мне приснилась Женева. Уже делегации наций покинули стены дворца, улетели, как ветры, направо, налево, унося за собою бумаги и оставив лишь флаги решать неоконченный спор… Волны озера серого плещут и бесконечный ведут меж собой разговор. В них дворец отражается вниз головой… Нити холодного ветра, сплетаясь с телеграфными и телефонными проводами, шар земной опоясали новостями. Воем ветра распорота тишина! Атмосфера напряжена…

3

Уже три дня, как держится напряженье. Земля, убыстряя свое движенье, окутана беспокойством и жаром. Холодная траектория — пунктир в пустоте. Звезды издали зорко следят за вертящимся шаром. Он похож в темноте на спрессованный круглый пожар. Звезды шепчутся: — Внимание! У Земли начинается жар… А она, в лихорадке, устремляясь в зазвездные дали, все искала свой путь и кружилась вдали… Но до звезд хладнокровных не долетали крики и стоны Земли.

4

Атмосфера напряжена! Над десятками строгих столов вращается маленький, синий глобус Земли. А над картами — над стихией красок и линий, — понимая друг друга без слов, генералы склонились — десятки лысых голов. Руки простерты к меридианам. Пальцы тянутся к параллелям. Ногти нацелены в сердце Земли. С уст поджигателей готово сорваться короткое слово «Пли!» Десятки маленьких глобусов, вращаясь, просят пощады! А над ними покачиваются генералы. Темнеют серые взгляды…

5

На одной половине — чернокожая ночь, и на ней — ожоги огней. На другой половине — белокожий, погожий день, и на нем — облаков угрюмая тень. Осень гасит небес синеву. Ветры в рекруты набирают листву, пытаясь в срок провести операцию. Природа, подобно паникующему меньшинству, объявила всеобщую мобилизацию! На бульварах под смертельной бледностью листьев на устах остывали поцелуи влюбленных пар. Последние прихрамывающие трамваи спешили спрятаться в парк. На горле улиц сведя черные руки стремительного дождя, ночь задушила последние звуки. А над черной землей краснели, как созвездье пылающих ран, столицы поджигателей-стран. (Там не спал одряхлевший старик Капитал. Сон готовя земле, он мечтал о рассвете в дыму и золе.) Нервы напряжены! В пространстве снуют нейтроны — колдовские, таинственные плясуны. Какие формулы и законы соединят их, чтоб мир погиб, превратившись в фантастический гриб?!