Лишённые родины
Шрифт:
…Через две недели после отречения Понятовского Цицианов покинул Гродно: его миссия здесь была выполнена, более важные дела призывали его к себе. Грузинский царь Ираклий II отказался разорвать союз с Россией по требованию Ага-Магомет-хана, и в августе персы пошли на него войной. До последнего момента дожидаясь помощи из России, которая так и не пришла, Ираклий смог собрать всего пять тысяч воинов, и даже вместе с двумя тысячами имеретинцев, которых привел Соломон П, ему было не выстоять против тридцати пяти тысяч персов. Тем не менее грузины целых два дня сражались в горах у Крцаниси, подобно спартанцам Леонида у Фермопил, пытаясь не пустить врага в Тифлис. Из храбрых воинов уцелело только полторы сотни человек, а из шестидесяти тысяч жителей Тифлиса, который персы грабили пять дней, — не более пяти с половиной тысяч; остальных убили или угнали в плен. Россия же решила отомстить за своего верного союзника: в ноябре граф Гудович отправил в Грузию батальон гренадеров, батальон егерей и тридцать казаков; Цицианов тоже получил назначение на Кавказ. Он продал недавно пожалованные ему имения в Белой Руси, расплатился с кредиторами, а то, что осталось, раздал своим братьям, ведь он бездетен и не женат.
Николай Зубов отправился в Стрельну в придворной «георгиевской» карете на восемь лошадей, вместе с Исленьевым и Арсеньевым, — встречать тестя. Стоял трескучий мороз, генералы кутались в медвежьи шубы. При виде Суворова, вышедшего на крыльцо, Зубов лишился дара речи. На фельдмаршале был мундир, присланный от государыни еще в Варшаву, — со всеми звездами. И более ничего. Шляпу он держал в руках, а перчаток не носил никогда. Переглянувшись, встречающие тоже сняли шубы, сбросив их на руки адъютантам, и сняли шляпы.
Суворов внутренне хохотал. В начале этого года он уже проделал подобную штуку в Варшаве. Каре застыло на плац-параде; фельдмаршал вышел на середину в белом канифасном камзоле и начал речь. Он говорил, говорил, говорил — два часа кряду, нарочно. И лишь увидев белые пятна на щеках солдат, сжалился и распустил окоченевшие полки. Все генералы и офицеры схватили тогда жестокую простуду, один Суворов остался невредим и смеялся от души, слыша громкий кашель во всех горницах, — эта музыка его веселила.
Одно из окошек восьмиместной кареты было опущено и сейчас. Зубов чувствовал, как у него сводит челюсти от холода. Двадцать три версты до Петербурга проделали в полнейшем молчании, и только когда прибыли в Зимний, Зубов, поднявшись по маленькой лестнице вслед за необычайно подвижным для своих лет гостем, бросил на ходу адъютанту Суворова: «Ну, твой молодец нас всех заморозил!»
Все зеркала во внутренних покоях императрицы были завешены: Екатерина знала о причуде фельдмаршала, не желавшего видеть «другого Суворова». Генералы ушли, двери за ними закрылись; адъютанты остались в приемной. Здесь было тепло и уютно; молодые люди весело переговаривались, наперебой рассказывая разные истории. Чу! За дверью послышались голоса. Ровный женский, с едва уловимым немецким акцентом: «Вам нужен покой после дороги; теперь моя обязанность вас успокоить за все трудные и славные ваши подвиги на возвышение нашего Отечества». И знакомый фальцет: «Государыня! После Бога — вы; вами гремит в мире Отечество наше». Двери распахнулись, Суворов вышел.
Через час после того как граф приехал в свой петербургский дом, явился камер-фурьер с подарком императрицы: государыня прислала соболью шубу, крытую зеленым бархатом с золотой тесьмой, и строжайший приказ: не приезжать к ней без шубы и беречь себя от простуды. Фурьер стоял в дверях, прижимая свернутую шубу к груди. Суворов велел ему влезть на диван и развернуть царский подарок; трижды поклонился шубе в пояс, потом взял ее сам, поцеловал и отдал своему камердинеру Прошке — на сохранение.
«Тимофей Иванович, состоятся в губерниях, вашему управлению вверенных, имения, принадлежащие родственникам короля Польского, а именно: князю Станиславу Понятовскому, графу Михаилу Мнишеку, графу Викентию Тышкевичу, бывшему гетману Михайле Казимиру Огинскому и княгине Изабелле Любомирской, урожденной княжне Чарторыйской, всемилостивейше повелеваем возвратить им в прежнее их владение с теми правами, какими они пользовались до взятия сего имения в казенный секвестр и с доходами, с них собранными, которые еще в казну не поступили. Пребываем, впрочем, вам благосклонны». Этот рескрипт Тутолмину был издан третьего декабря — в тот самый день, когда в Петербурге встречали Варшавского героя.
Отдельный рескрипт касался поместий Чарторыйских, однако Платон Зубов почему-то не спешил передать его генерал-губернатору. Утренние визиты к графу продолжались, а императрицу братья больше не видели: приглашение на концерт в Таврическом дворце поздней осенью стало последней милостью, которую им оказали; вход в Зимний дворец был закрыт для всех, кроме придворных.
Гвардейские офицеры бывали там только по воскресеньям и в праздники, стоя в карауле у входа, через который проходили члены дипломатического корпуса и сама императрица, направляясь в церковь. Адаму Чарторыйскому выпало дежурить всего только раз. В своей конногвардейской казарме он видел, как молодые офицеры, затянутые в корсет, прихорашиваются, не жалея духов и помады: понравиться императрице — значит дать себе шанс сделать головокружительную карьеру, за примерами далеко ходить не надо… Адаму это было смешно и противно.
Его брат Константин, напротив, каждую ночь заступал в караул во дворце, и Екатерина как-то сказала ему, проходя мимо, что спит спокойно под его охраной. В остальном службой можно было не заниматься, достаточно явиться в полк хотя бы раз.
Братья не понимали волокиты с объявлением рескрипта, чувствуя в этом еще какой-то подвох. Очередные интриги завистников, которых здесь хватает? Какое-нибудь анонимное письмо наподобие того, о каком рассказал им Репнин в Гродно? Приезд в Петербург герцогини Кобургской с дочерьми вызвал оживление в Зимнем, великому князю Константину спешно составляли двор; видимо, именно это было сейчас важнее всего. Императрица обещала младшему внуку Мраморный дворец в качестве подарка на свадьбу, и тот говорил, что только ради этого готов жениться… В день наступления нового, 1796 года обоих Чарторыйских произвели в камер-юнкеры, что соответствовало армейскому чину бригадира. Теперь они должны были являться ко двору, участвовать в вечерах, танцах, играх с великими князьями и княжнами. Зато измучивший их вопрос наконец-то был решен; братья поскорее выписали отцу доверенности на его же собственные имения и отослали в Вену.
Своим унижением они сберегли честь отца и обеспечили будущность сестер. Им не в чем себя упрекнуть: они никому зла не сделали, никого не унизили, никого не обобрали. Адам Чарторыйский твердил это себе в тяжелые минуты, когда пустая, нелепая, ненужная жизнь, которую он здесь вел, казалась ему невыносимой. Они добились своего смирением, терпением и упорством. Но тотчас неумолимый внутренний голос напоминал о том, что их заслуги в этом мало, ведь многие достойные люди, не уступавшие им в этих качествах, остались ни с чем: Рафал Оскерко не смог освободить отца, митрополит Сосновский остался нищим…
Был вечер вторника; сегодня Адам должен дежурить в Бриллиантовой комнате и развлекать разговором фрейлин императрицы, пока та играла в карты со старыми придворными среди застекленных шкафов с государственными регалиями, алмазными украшениями, орденами, драгоценными часами, бантами, табакерками… Одна из фрейлин — Жанетта Святополк-Четвертинская, рыжая, сутулая, нелюбезная. Императрица держит ее при себе лишь из уважения к памяти ее покойного отца, повешенного мятежниками; ее младшую сестру Марию, напротив, наделенную ангельской красотой, она еще в прошлом году выдала замуж за Дмитрия Нарышкина, богача и хлебосола, вдвое ее старше, а их брат Борис был выпущен на днях из кадетского корпуса подпоручиком в Преображенский полк, хотя ему всего лет десять. Брат говорит, что великий князь Константин увлечен Жанеттой… Хм, у него не самый изысканный вкус.