Лисица на чердаке
Шрифт:
Каким глубоким недоверием исполнен Гилберт ко всем блестящим умникам такого сорта – к Джереми… к Дугласу Моссу… ко всем оксфордским витиям! «Это гончие, которые могут взять след, но не умеют по нему идти, – сказал он как-то раз. – Это пустомели, не знающие удержу в своей болтовне…» Гилберт в общем-то не разделяет ее страсти к охоте (иначе разве стал бы он терпеть Триветта у себя в конюшне), но он любит пользоваться оборотами охотничьего языка: он прибегает к ним в парламенте, чтобы подразнить консерваторов.
Огастин, по-видимому, ценит независимость и уединение превыше всего. Но все же та или иная форма взаимоотношений человека с человеком (думала Мэри) –
Но вот мысли Мэри обратились к тому, зачем могло понадобиться миссис Уинтер так безотлагательно поговорить с ней. Надо бы пойти туда… как только Джереми сделает паузу, чтобы перевести дыхание. О чем это он теперь!
– Вы, анархисты… – услышала она обращенные к Огастину слова.
Но (подумала Мэри) если уничтожить всякую форму правления, как хотят анархисты, тогда даже повелительное наклонение придется изъять из человеческого языка, потому что «правительство» – это не просто нечто, поставленное на верхнюю полку под рубрикой ПОЛИТИКА: управление в том или ином виде пронизывает все отношения людей повседневно и ежечасно. Каждый постоянно управляет и есть управляем. Повелительное наклонение – это основа, на которой выткан священный узор людских взаимоотношений: если вы начнете безответственно раздергивать эту прочную основу, какие-то нити могут порваться, и тогда расползется вся ткань…
– Нет! – вскричал Огастин и так стукнул кулаком по столу, что звякнули бокалы. («Боже милостивый! Она, кажется, произнесла что-то из этой чепухи вслух?») – Ткань не может расползтись, потому что… потому что это всего лишь «новое платье короля»! Нет никакой ткани! Нет никакой основы, нет даже никаких нитей, связующих человека с человеком! Ничего нет!
– Понимаю, – радостно подхватил Джереми. – Ты хочешь сказать, что все человеческое общество – как те, что носят шлейф, так и те, кто его за ними носит, – всего лишь шествие разобщенных голых людей, притворяющихся одетыми? «Кого господь разъединил, да не соединятся…»
Один из бокалов еще продолжал звенеть, и Мэри, прикоснувшись к нему пальцем, оборвала его грустную жалобу.
– Право же, я должна теперь покинуть вас, – сказала она. – Я пообещала миссис Уинтер – она будет ждать меня в девять. Если приедет Гилберт со своими друзьями…
– Не уходи! – сказал Огастин. – С этими парламентскими ребятами никогда ничего нельзя знать наверняка – они могут еще и не Приехать.
– Как они сюда доберутся? – спросил Джереми. – Ваш драгоценный Триветт будет встречать поезд в Темплкомбе?
Вопрос прозвучал вполне невинно, но Мэри уловила в глазах Джереми злорадный блеск и улыбнулась про себя, покидая комнату. Психологическая несовместимость Джереми и Гилберта, проявляясь подобным образом, вызывала в ней меньшее чувство неловкости, чем их затаенная неприязнь.
18
Огастин придержал дверь, когда Мэри уходила, потом затворил ее и снова присел к столу.
– Это Гилберт говорит ее устами! – огорченно сказал Джереми. – Прежде она никогда не высказывала таких суждений.
– Логически рассуждая, – сказал Огастин, – стоит только начать ставить интересы человечества выше интересов отдельной личности, и от того, что Мэри называет «основой», всего два шага до любой чудовищной бессмыслицы, вроде «священного права монархов».
– А для истории, в ее семимильных сапогах, всего один шаг, – сказал Джереми. – Одно глиссе, в сущности… Гегель! Бр-р-р! Затем Фихте! Трейчке! Савиньи! Уф!
Огастин не спросил его, зачем он тратит время на чтение всех этих давно забытых немецких метафизиков, понимая, что, возможно, он этого и не делает. В молчании они снова наполнили бокалы.
– Политики! – сказал Джереми. – Они полностью отождествляют свои личные интересы с интересами страны. – Довольный своим изречением, он позволил легкой, сардонической усмешке пробежать по его губам. – Наши несгибаемые Гилберты – они столь незапятнанно чисты, столь далеки от фаворитизма, что принесут в жертву друга с такой же легкостью, как и врага… если на карту будет поставлена их карьера. Мне жаль Мэри!
В Оксфорде (этой обители юных душ, горящих чистым белым пламенем) все были согласны с тем, что только примитивный ум может стремиться к власти или даже принять ее, если она будет ему навязана. Под «задатками вождя», сказал однажды Дуглас Мосс, всегда скрывается Untermensch [3] . «Честолюбие – главный недуг убогого ума». Ну и так далее. Если даже Огастин сам не пользовался такого рода словарем, то это были именно те суждения, которые находили горячий отклик в его душе. В глазах Огастина даже самые честные государственные деятели и политики были в лучшем случае чем-то вроде коммунальных чернорабочих – вроде, к примеру сказать, ассенизаторов, исполняющих ту мерзкую работу, от которой приличные люди могут быть благодаря им избавлены. И пока система государственного управления не испортится и не начнет смердеть, рядовой гражданин вообще не обязан помнить о ее существовании…
3
недочеловек (нем.)
А Гилберт был членом парламента! Огастину глубоко претило то, что его сестра так унизила себя этим браком с представителем презренной касты «ассенизаторов». И теперь с естественной неотвратимостью у нее самой начали появляться такие же, как у них, мысли.
– Мне жаль Мэри! – повторил Джереми. Затем его внезапно осенила утешительная мысль. – А быть может, это просто признак приближающейся старости? – милосердно предположил он. – Сколько, кстати сказать, ей лет?
Огастин вынужден был признаться, что его сестре уже стукнуло двадцать шесть, и Джереми удрученно покачал головой. В конце концов – для обоих молодых людей это было совершенно очевидно – ни один интеллект не может не утратить своей остроты после двадцати четырех – двадцати пяти лет.
– Eheu fugaces… [4] – со вздохом произнес двадцатидвухлетний Джереми. – Пододвинь-ка мне, графин, старина.
На некоторое время воцарилось молчание.
<4
увы, мимолетно… (лат.) – начальные слова оды Горация «Увы, мимолетно, Постумий, Постумий, проносятся годы…»