Листопад
Шрифт:
Когда Лабуд пришел в себя и осмотрелся, он обнаружил, что лежит недалеко от сгоревшего танка, из щелей которого еще ползли слабые струйки дыма. Солнце клонилось к западу. Сильно пахло паленым. Лабуд чувствовал себя настолько плохо, что не мог подняться. Он лежал, положив голову на скрещенные руки. Все тело пронизывала боль. Сильно хотелось пить.
Повернувшись на спину, Лабуд увидел сквозь редкие, голые ветки деревьев холодное осеннее небо, далекое, как вода в глубоком ущелье, если на нее смотреть сверху, прозрачное и чистое, подсвеченное желтоватыми солнечными лучами, а по краям, по горизонту, окаймленное обручем из облаков. Никогда еще Лабуд с таким вниманием не смотрел на небо — бескрайнее и какое-то нереальное, независимое
Вдруг, словно грязное пятно на белом полотне, в небе появился орел-стервятник. Не обращая внимания на стрельбу, орел кругами спускался в направлении Лабуда.
«Почуял запах смерти, — устало подумал Лабуд, наблюдая за орлом. — Видно, и моей крови захотел напиться? Э нет, шалишь, не дождешься».
Напрягая каждую мышцу, собрав воедино остатки сил, преодолевая тошнотворную слабость и боль, которая пронизывала все тело, Лабуд медленно поднялся. Ноги у него дрожали, земля, казалось, плясала под ними и стремилась уйти куда-то в сторону. Деревья и кусты качались, как на волнах. Стиснув зубы и раскинув руки, Лабуд сделал один шаг, хотел сделать еще один, но не смог, ноги его не слушались. Лабуд протянул руки в поисках опоры… Долго плавал он в удушающей пене черного мрака. В моменты, когда сознание возвращалось, он пытался ползти, звал на помощь. Сейчас он видел уже не небо, а лишь кусочек мертвой, опаленной земли, от которой исходил смешанный запах спелой пшеницы, скошенной травы, прелой соломы и лесных фиалок. Лабуд судорожно хватался за землю, но, сделав несколько движений, терял сознание. Он не помнил, сколько времени пролежал без сознания, но того момента, когда ощутил на своем холодном лбу теплую руку Горданы, не забудет вовек.
Лабуд вдруг почувствовал, что к нему начинают возвращаться силы, а боль, наоборот, ослабевает. Особенно обрадовался он тому, что теперь он не один. Не отрывая взгляда от глаз Горданы, вглядываясь в изгиб ее бровей, он думал о своей любви к ней. Его охватило искушение взять ее руку и поцеловать. Он шепотом произнес ее имя и был в отчаянии, что не может сказать ей о своих чувствах. Словно музыку, слушал Лабуд ее мягкий, мелодичный голос, хотя и не понимал, о чем она говорит. Он никак не мог преодолеть застенчивость, которая мешала ему открыто признаться в своих чувствах. Да и зачем, чего ради он будет об этом говорить с ней? Лабуд ни минуты не сомневался в том, что она его не любит. В ее поведении он видел лишь проявление естественной заботы санитарки о раненом. Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но нужные слова не шли на ум. «Она меня никогда не поймет, — думал он, — еще посмеется надо мной, если я скажу ей о своей любви… Но почему она смотрит на меня с такой заботой, или мне это кажется? Лучше не думать о любви, пока идет война. Вот когда война кончится, те, кто останется жив…» Он вздрогнул, когда она провела своей ладонью по его лбу, чтобы вытереть пот, и инстинктивно накрыл ее руку своей ладонью и крепко прижал. Так продолжалось несколько мгновений.
Солнце близилось к закату. На западе облака пурпурно пламенели, а на востоке становились все более темными. Вершина Космая постепенно терялась вдали. По долинам полз легкий туман. Бой закончился, и всюду господствовала мертвая тишина. И в этой тяжелой, гнетущей тишине, словно легкий ветерок, прозвучали ее слова: «Я люблю тебя, Милан». Но она сказала это так тихо, что Милан ничего не понял и продолжал лежать неподвижно, глядя в небо. Его внимание привлекли глухие крики, доносившиеся откуда-то из глубины облаков. Вскоре он понял, что слышит запоздалых журавлей. Сколько
Лабуду вспомнилась Босния, с ее высокими горами и глубокими ущельями. Интересно, добрались ли туда главные силы партизан или нет? Через несколько дней они двинутся туда же и, может быть, навсегда расстанутся с Шумадией. У Лабуда к предстоящей передислокации было двойственное отношение. С одной стороны, он испытывал неприязнь к предстоящему длинному пути, а с другой — хотел начать его как можно скорее. Только бы Гордана была с ним, а трудностей он не боится. Он чувствовал, что находится на пороге какого-то важного события, которое перевернет всю его жизнь.
Похолодало. Ветер быстро крепчал. Губы Лабуда пересохли. Голова, замотанная бинтом, потяжелела. Он чувствовал, что через марлю еще пробивается кровь, но не беспокоился. Гордана смотрела на его бледное красивое лицо. Глубокие морщины на лбу и у рта придавали ему значительность и серьезность.
— Тишина. Какая невероятная тишина, — сказал он, потирая лицо сухими, костистыми руками. — Отвыкли мы от тишины, и мне кажется, что она действует на меня сильнее, чем стрельба. Почему никто не стреляет? — спросил он. — Где наши, неужели нас осталось только двое?
Гордана посмотрела на него и улыбнулась.
— Там они, — кивнула она головой.
— Не знал, что могу так долго проспать. И это во время боя. Что обо мне подумают теперь товарищи? — Он с трудом поднялся и сел. — Приснилось мне, будто все мы погибли. Жуткое зрелище.
Она взяла его за руку и посмотрела в глаза.
— Успокойся. Сны никогда не сбываются. Тебе надо лежать, кровь еще не совсем остановилась.
— Все это пройдет. Рана уже почти не болит, значит, неглубокая, — ощупывая забинтованную голову, произнес он. — С такими пустяковыми царапинами бойцы в атаку ходят, а я раскис. Стыд и позор. — Он попытался встать.
— Тебе нельзя двигаться, — отпуская его руку, сказала Гордана.
Лабуд недоуменно посмотрел на нее.
— Скажи-ка, а кто же лишил меня этого права? — спросил он с усмешкой.
Она смотрела на него, и одна мысль не давала ей покоя: а полюбит ли Лабуд ее когда-нибудь или их жизни так и будут идти, как две параллельные линии, не пересекаясь и не перекрещиваясь? «Что с того, что я его люблю, когда он меня не замечает, словно я не существую».
— Сейчас придут санитары с носилками, — сказала она после небольшой паузы. — Я уже послала за ними.
— Оставь их в покое, — не поднимая головы, проговорил он. — Пока у меня ноги целы и здоровы, носилки мне не требуются. Да и чувствую я себя совсем хорошо. — Он стиснул зубы, оперся руками о землю и, преодолевая боль и слабость, решительно встал.
Гордана с тревогой наблюдала за Лабудом, который, шатаясь, словно пьяный, с трудом передвигал ноги.
Она видела, сколько сил стоил ему каждый шаг. Он не хотел сдаваться, но… пришлось. Шагов через двадцать он остановился около дерева и прислонился к нему плечом. Исподлобья посмотрел назад, как бы измеряя пройденный путь.
— Теперь ты сам убедился, насколько ослаб, — сказала Гордана, беря его под руку. — Я не имею права приказывать тебе, но я прошу послушаться меня.
Он освободился от ее руки, сердито сказал:
— Хватит об этом. Я не ребенок и в помощи не нуждаюсь.
— Но ты ведь сам требуешь, чтобы к раненым относились внимательно, — скрывая улыбку, сказала Гордана. — И я не могу понять, что с тобой происходит. Мне хорошо известно, что ты привык к трудностям, что ты не избалован жизнью. Но все это к данному случаю не относится. Ты ранен и, значит, нуждаешься в помощи.