Литература 2.0
Шрифт:
— Закономерность? Просто оказавшись на свободе лет за 15 до того, как нас догнала в этом Страна Советов, мы раньше освободились от тормозов внутренних и внешних, от этой системы защитно-самозащитных механизмов, которая не споспешествует прямому и честному взгляду на заданные нам, так сказать, модусы — как вивенди, так и операнди. Мне, кстати, не очень по душе само слово «садомазохизм». Сбивает с существа вопроса на печальные образы двух противоестественно в него объединенных — и признаем это — не самых читабельных писателей. Достоевский, который всем этим занимался применительно к России, говорил о жестоком сладострастии и сладострастной жестокости, — и все современники понимали, о чем речь. В беллетризации вопроса, столь для России актуального, не видится ничего дурного, пусть будут Арцыбашевы. Трэш до меня, в рассеянии сущего, как-то не дошел, а ухода Владимира Георгиевича от насущных тем — нет, я не замечаю. Конечно, прокламируется этакая успокоенная яснополянность, но новинки «от Сорокина» полны кипучих садо-достоевских образов, фигур и групповых гирлянд. Но чего другого можно ожидать, обращаясь к истории, которая являет собой один из самых свирепых вариантов осуществления замысла о человеке.
— Last, but not least. Что вы хотели сделать вашими собственными книгами, что удалось сделать и что вы сделать планируете?
Издать их, конечно. Для начала. Не могу сказать, что тотально обделен вниманием традиционных издательств. На большее, чем то, что есть, с моей безумной траекторией рассчитывать не приходится. Однако через Интернет доходят нарекания. Читатели не могут найти моих старых сочинений. А между тем, возникли новые. Выпущен наконец разбитый роман «Союз сердец», фрагменты которого печатались когда-то в скандальной периодике минувшего десятилетия. Запущен к читателю «На крыльях Мулен Руж». Доступен первый всецело и сугубо американский — «Линтенька, или Воспарившие». Скоро появится только что законченный «Музей шпионажа, или Элетэ Ицыя». Стараюсь, чтоб было не скучно, как видите. А «Лулу» гарантирует доставку. Все эти раритеты и дефициты в количестве двадцати двух выставлены в моей персональной «витрине» по адресу http://stores.lulu.com/serge_iourienen.
Welcome.
Добро пожаловать.
III. Традиция
1. Нечастное значение [*]
Новая книга Людмилы Улицкой появилась через год после сборника рассказов «Люди нашего царя», была замечена жюри различных литературных премий [689] и пользуется, судя по уровню продаж и размещению на центральных полках московских книжных магазинов, немалым читательским спросом. Книга эта, как уже отмечали критики, производит необычное впечатление на фоне современной русской словесности: по сути, Улицкая создала новый для русской литературы тип соединения литературного вымысла (fiction) и документальной основы (non-fiction). Мимикрия вымысла под реальную историческую хронику привычна любому читателю даже по читанным в далеком детстве авантюрно-историческим романам, но тут случай другой: это — художественное произведение, словно бы игнорирующее собственную художественность. Эффект восприятия нового романа Улицкой основывается на исторических (или даже бюрократических) документах. Однако автор, похоже, отнюдь не ставит перед книгой экспериментальные задачи, а рассчитывает, скорее всего, на максимально массовую рецепцию; новое произведение в самом деле получило большой резонанс.
*
Опубликовано в: НЛО. 2007. № 85.
688
Людмила Улицкая. Даниэль Штайн, переводчик. Роман. М.: Эксмо, 2006. 528 с.
689
Премия «Большая книга» 2006 года и шорт-лист премии «Национальный бестселлер» 2007 года.
Роман «Даниэль Штайн» основан на истории реального человека, Оскара Руфайзена (1922–1998), еврея, в юности — сиониста. Руфайзен, выдавая себя за немца, поступил на службу в нацистскую жандармерию, в годы войны спас многих людей из гетто в местечке Мир (в книге — Эмск) под Новогрудком, а затем сорвал ликвидацию гетто. Вскоре после окончания Второй мировой войны он стал католическим монахом-кармелитом. Результатом его переезда в Израиль стал громкий, длившийся много лет судебный процесс: обосновавшийся на новом месте Руфайзен требовал, чтобы евреи, перешедшие в другое вероисповедание, тоже имели право на получение израильского гражданства. Процесс Руфайзен проиграл — израильское гражданство он получил, но не как репатриировавшийся еврей, а «по натурализации». В дальнейшем он развил в Израиле активную религиозную деятельность: в Хайфе основал общину евреев-католиков, действующую до сих пор и ставшую важнейшим центром межконфессиональных контактов [690] .
690
О дальнейшем развитии католической ивритоязычной общины Израиля см.: Фатеев М. Ивритоговорящие католики. Прошлое и перспективы // http://www.religare.ru/article22107.htm.
О формировании замысла писательница рассказала в одном из интервью: «…я начала сама писать историю жизни этого человека. И только отказавшись от документалистики, я смогла в романе говорить на острые темы. Поэтому в романе… в каком-то смысле все правда и все вымысел» [691] .
Однако «история жизни» Даниэля Штайна в книге Улицкой изложена нарочито дискретно. Сюжет книги сплетен из свидетельств людей, знавших Штайна, — многие из этих текстов, однако, написаны не как мемуарные, а как синхронные: это письма, дневниковые заметки, газетные статьи, написанные в разные годы. Они и публикуются вперемешку: то из 1945 года, то из 2000-го, то из 1960-го… К ним добавлены — уместные в контексте целого — фрагменты истории современной женщины, эмигрантки из России в США Эвы Манукян, дочери польской еврейки-коммунистки, — она расследует обстоятельства своего рождения, которое оказывается прямо связанным с деятельностью Штайна: по сути, благодаря Штайну ее родители познакомились в лесу под Омском.
691
Цит. по: http://resheto.ru/speaking/reshetoteka/news2358.php.
Речь главного героя можно услышать всего несколько раз: это его проповеди, выступления перед школьниками и внутренний предсмертный монолог в финале книги, остальное — мозаика высказываний многочисленных персонажей. Брат Штайна, его сподвижница Хильда, люди, с которыми он хоть раз в жизни сталкивался, а также те, кто с ним никогда не встречался и уж точно не имеет никакого к нему отношения (например, ультраправый еврейский радикал в Израиле и его мать в России…), пишут письма, воспоминания, конспекты, рабочие записки, доносы… Реализуя «безумной сложности монтажные задачи», как признается автор в своем письме к подруге, также вошедшем в корпус текста, Улицкая создает нарративную структуру, из которой, как сигналы кареты «скорой помощи» из уличного гомона, четко выделяются отдельные сюжетные линии — судьбы, голоса, переживания разных людей. Решение «монтажных задач» она же сама и комментирует: повествователь, предельно близкий к автору, оказывается одним из героев, свидетельствующих о Штайне. Улицкая, впрочем, имеет на это право, так как лично была знакома с Руфайзеном: «Я познакомилась с ним в 1992 году. Тогда брат Даниэль был проездом в Москве, следуя в Белоруссию на встречу с бывшими пленниками [Мирского] гетто и их потомками. Когда Руфайзен вошел в мой дом, мне показалось, что я вижу апостола: маленького, потрясающе приватного, в сандаликах. Он был острым, но очень терпимым человеком. Святым… Так случилось, что в моей жизни брат Даниэль появился в минуту глубочайшего кризиса. Мы проговорили с ним несколько часов, и я поняла, что состояние кризиса — это нормальное состояние» [692] .
692
Цит. по: http://resheto.ru/speaking/reshetoteka/news2358.php.
Улицкая вполне недвусмысленно настаивает на том, что герой ее книги — современный святой, пусть и не канонизированный церковью. Описание жизни святого через свидетельства очевидцев — характерная черта житийной литературы: сакральное не может свидетельствовать само о себе, но в свидетелях нуждается (Морис Бланшо писал, что и «сам Бог нуждается в свидетелях» [693] ). Чередуя реплики разных персонажей и разнородные исторические пласты, создавая свой текст из совсем небольших главок, Улицкая наделяет каждый персонаж собственными специфически интонированными речевыми характеристиками (грубовато-простецкая речь организатора встречи выживших узников Омского гетто, напористая и очень «женская» речь Овы Манукян и т. д.), получая в результате нечто явственно напоминающее монтажную прозу 1920–1930-х годов — не столько в духе «Манхэттена» Дж. Дос Пассоса, сколько в духе «Войны с саламандрами» Карела Чапека: исключительное явление представлено в нарочито субъективных пересказах, в цитатах, отчетах, справках.
693
Бланшо М. Последний человек // Бланшо М. Рассказ? / Пер. с фр. В. Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2003. С. 375.
«Это предельно индивидуализированный рассказ, ведущийся „безличным“ автором, который целиком не отделен от персонажей, но и не совпадает с ними», — писал М. Б. Ямпольский о прозе Андрея Платонова, переосмысливая понятие сказа, использованное в работе Вальтера Беньямина «Рассказчик. Размышления о творчестве Николая Лескова» [694] . Книга о Даниэле Штайне — современный сказ (напомним, что и сказ, и монтаж — приемы, наиболее сильно использовавшиеся в русской прозе именно 1920–1930-х), но ее автор не «безличен»: она выступает как один из персонажей, комментирующий построение текста. Письма «Людмилы Улицкой» к реально существующей переводчице и филологу Елене Костюкович замыкают каждую из частей романа. «Безличен» автор постольку, поскольку стремится вынести в центр действия центрального героя — который поразил биографического автора насколько же сильно, насколько и основных действующих лиц ее книги.
694
Ямпольский М. Платонов, прочитанный Сокуровым // Ямпольский М. Язык — тело — случай. М.: НЛО, 2004. С. 125.
Как нетрудно догадаться, большая часть свидетельств персонажей так или иначе связана с Даниэлем, а также с тем многоязычным, населенным многими народами пространством (меж)религиозной разобщенности, в котором ему приходится осуществлять свой путь. Вспомним утверждение Беньямина: «Истинностное содержание уловимо лишь при скрупулезнейшем погружении в детали содержания предметного» [695] . Улицкая стремится во множестве свидетельских показаний «сохранить то, что имеет „нечастное“ значение». А такое значение имеет не только фигура самого Даниэля, но и «ворох неразрешенных, умалчиваемых и крайне неудобных для всех вопросов». Кажется, именно ради точной формулировки этих вопросов Улицкая отфильтровывает все «частное» и комментирует собственные действия: «…я попытаюсь на этот раз освободиться от удавки документа, от имен и фамилий реальных людей <…> Я меняю имена, вставляю своих собственных, вымышленных или полувымышленных героев, меняю то место действия, то время действия…»
695
Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы / Пер. с нем. С. Ромашко. М.: Аграф, 2002. С. 7.
При подобной «небрежности» в обращении с людьми и деталями тема памяти становится — при всей своей, на первый взгляд, моральной очевидности — одним из главных «неудобных» вопросов. «Если мы согласимся вычеркнуть прошлое из памяти и оградить память наших детей от ужасов тех лет, мы будем виноваты перед будущим. Опыт Холокоста должен быть осознан — хотя бы ради памяти погибших», — сказано в самом начале этой книги. Таким образом, утверждается, что грех лежит не только на грешниках, но и на праведниках, которые своим отказом от памяти экстраполируют грехи из прошлого в будущее. Это утверждение противоречит известному и ставшему в наши дни затертым высказыванию Адорно о том, что после Освенцима нельзя писать стихи, — стихи не только можно, но и нужно писать, «самым верным способом изобразить невоплотимый ужас исторической травмы оказывается именно поэзия» [696] . Травма должна быть осознана не только ради негативного итога — одной из главных заслуг Даниэля Штайна становится то, что, несмотря на «бесконечный опыт смерти», который монах несет в себе, он сохраняет радость и доверие. «Больше всех примиряет именно он — что можно из этого ужасного опыта выйти радостным и светлым», — пишет о нем один из персонажей.
696
Платт К. Преданность многоточию / /НЛО. 2006. № 79. Платт указывает книгу, ставшую источником этой мысли: La Capra Dominick. Writing History, Writing Trauma. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001.