Литература Древней Руси
Шрифт:
В некоторых из поздних списков «Повести об Акире Премудром» есть фраза, которая, как предполагают исследователи, отражает чтение «Слова о полку Игореве»: «Коли соколъ въ мытехъ бываеть, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнезда своего въ обиду» (с. 51). В различных списках «Повести об Акире» эта фраза выглядит так: 1) «Колико же сокол трех мустии, тогда не дасть во обиду своего злата гнезда»; 2) «Коли сокол трех мытей, и тот господа не даст во обиду златаго гнезда своего»; 3) «Когда не дасться сокол трех мытей, тогда дасться вабиться з гнезда своего». Если допустить (а это в высшей степени вероятно), что все приведенные цитаты восходят в конечном счете к одному и тому же исходному чтению, то можно заметить, во-первых, как сильно разошлись между собой отдельные чтения на протяжении всего лишь вековой истории текста (все списки середины XVII — начала XVIII в.), [52] а во-вторых, как трудно понять смысл каждого из приведенных чтений без сравнения его с другими. В «Слове о полку Игореве», сохранившемся до нового времени в единственном списке, мы встречаемся с труднейшим положением — текстов для корректировки и сопоставления
52
Предположительно фраза эта первоначально имела такой вид: «Коли сокол трех мытей, тогда не даст в обиду гнезда своего». Можно высказать догадку, что и в «Слове» первоначально говорилось о трижды линявшем (взрослом) соколе («г мытей»); буква «г» в Древней Руси обозначала число три; впоследствии текст был переосмыслен, цифра-буква «г» заменена предлогом «в». Но это, повторяю, всего лишь догадка (см.: Творогов О. В. «Сокол трех мытей» в «Повести об Акире Премудром». — В кн.: Вопросы теории и истории языка. Л., 1969, с. 111-114).
Исследователям «Слова» удалось установить, что издатели в ряде случаев либо добросовестно передали описки оригинала, либо, напротив, не смогли верно его прочесть (или же не заметили опечаток). Так, мы можем быть более или менее уверены, что вместо «подобию» следует читать «по дубию», вместо «отступиша» — «оступиша», вместо «одевахъте» — «одевахуть», вместо «рози нося» — «розно ся» и т. д. Издатели колебались, как передать и как прочитать сокращенные написания слов «песнь», «пяток», «рече». В отдельных случаях были неверно истолкованы ими незнакомые слова; так, не поняв слова «кметь» (воин, витязь), они напечатали: «а мои ти куряни сведоми къ мети» с переводом: «Мои курчане в цель стрелять знающи».
Однако дело было вовсе не в ошибках издателей: ряд слов и образов «Слова», действительно, редко встречается в памятниках древнерусской письменности, и для того, чтобы понять их значение, потребовались длительные поиски, сбор и анализ древнерусской лексики в картотеках и словарях, систематическое и целенаправленное обследование десятков памятников письменности и литературы. Большая заслуга в этом подборе параллелей и аналогий принадлежала ученым Д. Н. Дубенскому, Е. В. Барсову, В. Н. Перетцу, В. П. Адриановой-Перетц и В. Л. Виноградовой. [53]
53
См.: Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI-XIII веков. Л., 1968; Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Сост. В. Л. Виноградова, вып. 1. А — Г. М.-Л., 1965; вып. 2. Д — Копье. Л., 1967; вып. 3. Корабль — Нынешний. Л., 1969; вып. 4. О — П. Л., 1973; вып. 5. Р — С. Л., 1978.
Важность подыскания лексических параллелей к «Слову» далеко выходит за рамки простого обоснования правильности перевода и толкования текста. Дело в том, что скептики в числе своих аргументов приводили и такой: возможно ли, чтобы в Древней Руси в литературных памятниках могли появляться такие утонченные поэтические обороты, как «изронить слово», «мерить мыслью землю», «загородить полю ворота» и подобные. И вот, оказывается, что в «Шестодневе», переведенном на Руси еще в XI в., есть параллельные чтения: «Да и луны убо не мозем очима мерити, н(о) мыслью» или: «человек мерить мысльми божию силу»; в «Повести об Акире» мы встречаем выражение: «человек... изронить слово и после каеться», в памятниках XI-XIII вв. встречаются и такие словосочетания и образные выражения, параллельные чтениям «Слова», как: «въскладывая пръсты своа на живыя струны», «ум свой... от суетьных мыслей въстягая», «летая мыслью под небесем».
В. П. Адрианова-Перетц сформулировала следующее очень важное в методологическом отношении положение, имеющее прямое отношение к вопросу о подлинности «Слова»: параллели к «Слову», лексические и фразеологические, получают совершенно различный смысл в зависимости от того, каким временем датируется памятник. Если имеется в виду XII век — то параллели эти привязывают к современному языку, если перенести «Слово» в другую языковую эпоху, то все эти слова в текст памятника могли быть вставлены автором из каких-то источников: то есть для того, чтобы ввести в текст «Слова» то или иное редкое выражение, значение, метафору и не впасть при этом в анахронизм, автор должен был бы проделать фантастическую работу: найти все эти редкие слова и обороты в столь же редких памятниках древнерусской письменности старшего периода и из этого набора редких языковых элементов создать цельное, гармоничное языковое полотно. Разумеется, такая работа для автора XVIII в. была непосильной и бессмысленной, поскольку оценить все эти находки исследователи смогли бы многие десятилетия спустя после написания «Слова». [54]
54
Приведу лишь один-единственный пример. Чтобы упомянуть «бебрян рукав» Ярославны (рискуя при этом быть просто неверно понятым, ибо на первый взгляд речь идет о рукаве с меховой, бобровой оторочкой), нужно было отыскать единственное употребление этого прилагательного в пространнейшем тексте «История Иудейской войны» Иосифа Флавия и, сравнив с греческим оригиналом, установить, что «бебр» — это наименование шелка особой выработки.
Допустим, что гениальный мистификатор, обладавший колоссальной начитанностью в древних текстах, сумел воссоздать лексику языка XII в. А как быть с грамматикой и орфографией? Он должен был бы с той же скрупулезностью воссоздать грамматический строй и орфографию XII в. Но в «Слове» мы встречаемся с большим числом нарушений и грамматического и орфографического порядка. Скептики спешат увидеть в этом аргументы в свою пользу — ошибки и промахи фальсификатора. Однако перед нами отклонения от нормы, свойственные именно древнерусскому языку (и подтвержденные параллелями в других источниках), а орфография «Слова» — это орфография рукописей XVI в., да при этом еще, как полагают некоторые исследователи, со следами псковской рукописной традиции. Если учесть, что в XVIII в. еще не была разработана историческая грамматика русского языка, и тем более история древнерусской орфографии, легко понять, что все эти особенности орфографии «Слова» также чрезвычайно веское доказательство его подлинности.
Наконец, есть и еще одна особенность «Слова о полку Игореве», которая дает возможность судить о его принадлежности к древнерусской литературе домонгольской поры. Это поэтика памятника.
Д. С. Лихачев специально остановился на своеобразии поэтики «Слова», связанной с эстетическими представлениями XII в., в частности с поэтикой монументального историзма. [55] «Слову» присущи многие черты этого стиля. Это и характерное для него «ландшафтное зрение»: автор «Слова» охватывает своими призывами и обращениями самые далекие княжества, Див кличет на вершине дерева, обращаясь к обширным пространствам Половецкой земли, на поле битвы у реки Каялы тучи идут «от самого моря». Это и быстрота передвижения героев как символ их власти над пространством. Типичны именно для поэтики XI-XII вв. церемониальные положения князей. Наконец, типичны для этой эпохи временные дистанции в «Слове»: оно не вспоминает событий XII в. (до похода Игоря), но зато охотно обращается к деяниям предков — дедов и прадедов.
55
См.: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и эстетические представления его времени. — Русская литература, 1976, № 2; см. также: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и особенности русской средневековой литературы. — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.-Л., 1962.
В то же время если бы мы попытались сравнить поэтику «Слова» с поэтикой русской литературы XVIII в., с отношением русских писателей этого времени к фольклору, к древнерусскому язычеству, к приемам изображения героев и т. д., то в этом случае окажется, что «Слово» никак не может уложиться в систему эстетических представлений этого времени. [56]
Наконец, показательным является следующий момент. Если бы мы даже допустили, что «Слово» — произведение XVIII в., вставленное неизвестным фальсификатором в подлинную древнерусскую рукопись, то здесь бы мы столкнулись с таким парадоксом. Мусин-Пушкинский сборник, по всей вероятности, представлял собой конволют, то есть состоял из двух разновременных частей. В первой части его читался хронограф XVII в. (распространенная редакция Хронографа 1617 г.), во второй — летопись и повести, в окружении которых и находилось «Слово». По орфографическим признакам можно предполагать, что эта вторая часть относилась к XVI в.
56
См. об этом: Лотман Ю. М. «Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII — начала XIX в. — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.-Л., 1962.
И вот что чрезвычайно важно. «Слово» находилось в кругу уникальных памятников: древнейшей редакции «Повести об Акире», первой редакции «Девгениева деяния» и первой редакции «Сказания об Индийском царстве»; при этом первая редакция «Повести об Акире» известна (помимо Мусин-Пушкинского сборника) еще лишь в трех списках, еще в одном — первая редакция «Девгениева деяния», а о существовании первой редакции «Сказания» мы знаем лишь по выпискам из нее в составе других памятников — ни одного списка этой редакции (кроме Мусин-Пушкинского) нам не известно. Следовательно, это был уникальнейший, поистине бесценный сборник, бесценный, даже если изъять из него «Слово о полку Игореве».
Допустив, что «Слово» — подделка XVIII в., мы должны будем допустить и поразительную проницательность фальсификатора: он дал в качестве оправы для своей подделки сборник редчайших произведений. Но тот же проницательный фальсификатор не заметил наличие в сборнике компрометирующего его древность хронографа XVII в.. [57]
Думается, что все объяснимо проще и логичнее. В XVII или XVIII в. был составлен конволют (сборная рукопись): к хронографу XVII в. была приплетена другая рукопись, более древняя (предположительно XVI в.), редкая по своему составу: она содержала древнейшие редакции памятников, переведенных и распространившихся еще в киевскую пору, но очень редко встречающихся в рукописях или даже вообще неизвестных нам в других списках (как «Сказание об Индийском царстве» первой редакции и «Слово о полку Игореве»). В этом случае окажется, что для недоумений по поводу уникальности списка «Слова» нет особых оснований: столь же редки и все остальные памятники из его окружения.
57
Заметим, что издатели и в этом случае проявили свою палеографическую и источниковедческую неосведомленность: в описании сборника сказано, что рукопись «по своему почерку весьма древняя»; назвать древней рукопись XVII в. столетием спустя едва ли правомерно.
Впрочем, быть может, границы конволюта были настолько разительны, что издатели имели в виду лишь вторую его часть, включавшую текст «Слова»? Заинтересовавшихся этим вопросом отсылаю к своей статье: «К вопросу о датировке Мусин-Пушкинского сборника со «Словом о полку Игореве» (ТОДРЛ. Л., 1976, т. XXXI).