Литература и фольклорная традиция, Вопросы поэтики

Медриш Д Н

В том виде, в каком мы ее читаем сейчас, поэма "Медный всадник" публикуется сравнительно недавно-с 1950 года, когда монолог Евгения пополнился 16 строками, которые до этого были известны в несколько иной редакции и в основной текст поэмы не всегда включались. Существуют, однако, сомнения относительно правомерности этой вставки; они проникли и в такое авторитетное издание, как академическая "Теория литературы". "Мы не можем усомниться,-замечает автор раздела "Стиль Пушкина" В. Д. Сквозников,-в серьезности мотивов, которые побудили виднейших наших пушкинистов включить в основной текст поэмы (издания последнего времени) отсутствовавший ранее отрывок-мечтания Евгения от слов "Евгений тут вздохнул сердечно..." и до слов: "...и внуки нас похоронят". Но эти стихи слишком сродни тем, которые Пушкин, из-за их выпадения

ив общего складывающегося образного единства и стиля поэмы, оставил не использованными в черновиках"104.

По существу, в этом высказывании поднято два вопроса. Первый из них-конкретный, узко практический, и здесь желательно однозначное решение: включать или не включать спорный отрывок в основной текст поэмы? Решающим аргументом здесь служит, очевидно, последняя авторская sons. Однако уже при изложении истории текста "Медного всадника" .В. Д. Сквозников не слишком строго придерживается фактов. Те стихи, которым включенные в поэму строки "слишком сродни", Пушкин вовсе не "оставил не использованными в черновиках". Напротив, они вошли в беловой текст, который был представлен поэтом в цензуру и на листах которого император Николай сделал пометки, требовавшие переделок, для Пушкина неприемлемых. И лишь в писарской копии этого белового текста, снятой, по-видимому, осенью 1836 года (следы. последней и опять-таки безуспешной попытки подготовить поэму к печати), отрывок-в первоначальной его редакции- был вычеркнут, что более века спустя было объяснено просто и веско. В 1960 году был обнаружен неизвестный дотоле пушкинский автограф-отдельный почтовый листок с новой редакцией подчеркнутого места. С. М. Бонди убедительно показал, что эти строки, по всей вероятности, были написаны взамен вычеркнутого 105. Именно потому, что вновь обнаруженные пушкинские строки "слишком сродни" вычеркнутым в беловом тексте, превосходя их в то же время в художественною отношении, они и могут рассматриваться как их замена.

Как видим, факты, связанные с историей пушкинской рукописи, явно склоняют чашу весов в пользу включения "спорного" отрывка в основной текст "Медного всадника".

Гораздо труднее ответить на другой вопрос: какова функция этих строк и насколько они необходимы в тексте поэмы? С одной стороны, это задача также текстологического свойства: уместность, художественная необходимость спорной сцены может служить дополнительным аргументом в пользу включения в основной текст. Но, с другой стороны, ведь и завершенные и самим автором опубликованные произведения подлежат критическому рассмотрению в этом плане, и не исключено, что те или иные места в творении даже самого выдающегося мастера могут показаться иному критику излишними, - находил же Чехов совершенно: неуместной развязку толстовского "Воскресения" и, в свою очередь, Л. Толстой, восхищаясь чеховской "Степью", все же посчитал ее незаконченной и ожидал продолжения. Иначе говоря, по-разному трактуемый эпизод из рукописной истории "Медного всадника" лишь спровоцировал спор не только текстологического характера, который при иных обстоятельствах мог бы и не состояться.

Сказочное слово в "Медном всаднике"

Итак, действительно ли "спорные" строки выпадают из "общего складывающегося образного единства и стиля поэмы"?

Исследуя различные аспекты образной структуры "Медного всадника", пушкинисты то и дело наталкивались на отголоски сказочной поэтики, однако отдельные факты получили либо одностороннее, либо просто неверное истолкование. Так, .когда А. Белый, с целью изучения ритмики "Медного всадника", разбил поэму на множество кусков, то в придуманных к ним заглавиях, так же как и в комментариях к таблицам, он (видимо, сам того не замечая) то и дело прибегает к формулам, характеризующим сказочные ситуации: "перевозчик", "переправа", "Евгений на звере", о конце поэмы-по контрасту-"непреодоленное зло"106. О "сказочной" (точнее было бы - "антисказочной") закономерности постигшей Евгения кары говорит П. Антокольский1ОТ; он же отметил: последнее пристанище Евгения-это, по-видимому, "тот самый домишко, где жила бедная невеста погибшего"108,-что, на наш взгляд, приобретает особый смысл при сопоставлении с благополучным матрилокальным финалом волшебной сказки (см. об этом ниже).

Перекличку "Медного всадника" и сказки подчас усматривают в

том, что в обоих случаях налицо фантастика. Ю. Б. .Борев, например, именно в этом плане трактует заглавный образ пушкинской поэмы109, а Р. Якобсону наличие фантастики ("статуарного персонажа") позволяет поставить в один ряд "Медного всадника" и "Сказку о золотом петушке"110. Можно, конечно, согласиться с А. Д. Соймоновым, когда он пишет о "Пиковой даме" и "Медном всаднике": "Фантастика в этих произведениях подобна страшной сказке, которая врывается в жизнь, предопределяя судьбу героев"ч. Однако и здесь соотносится со сказкой только фантастика из "Медного всадника". Между тем не только фантастические, но и вполне "реальные" мотивы, сцены и ситуации последней пушкинской поэмы перекликаются со сказкой, они то соответствуют сказочной традиции, то явно ей противостоят. При этом граница между соответствием и противостоянием определяется отнюдь. не наличием или отсутствием фантастического элемента. Она в ином: сказочны все начала, завязки, надежды, антисказочны-концы, развязки, решения. Взять например, традиционный мотив чудесно воздвигнутого города. Начало поэмы - как напоминание о сказке, как прямая перекличка со сказкой народной или же основанной на ней сказкой пушкинской, незадолго до появления "Медного всадника" написанной. Сопоставим:

В сказке "По щучьему велению", герой которой оказался на пустынном берегу: "По щучьему веленью, по божьему благословенью стань здесь богатый дворец чтобы лучше во всем свете не было, и с садами, и с прудами, и со всякими, пристройками!"

Только вымолвил - явился богатый дворец..." (Аф., No 167).

В "Сказке о царе Салтане":

В света ж вот какое чудо:

В море остров был крутой,

Не привальный, не жилой;

Он лежал пустой равниной;

Рос на нем дубок единый;

А теперь стоит на нем

Новый город со дворцом,

С златоглавыми церквами,

С теремами и садами...

И в лазоревой дали

Показались корабли...

В "Медном всаднике":

...юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темнозелеными садами

Ее покрылись острова...

Одическая и сказочная традиции переплелись в строках, воспевающих деяния Петра. Но в сказке чудесный помощник воздвигает необычный город на радость и счастье оказавшемуся в беде герою. Последствия сказочного по своему характеру действия в "Медном всаднике" прямо противоположны фольклорной утопии, они антисказочны. Намек на это слышится в дерзком вызове Евгения:

"Добро, строитель чудотворный!

................................................

Ужо тебе!.."

(Вариант: "строитель Петрограда"112-отвергнут в черновике).

Страшное наводнение приносит с собой несчастье и гибель. Разлившаяся река как преграда - традиционный фольклорный образ. Более того, разлив Невы упоминается в любовной фольклорной лирике - здесь это знак вечной разлуки, формула невозможного - адинатон113.

Побываю у тебя, когда вырастет трава,

Когда вырастет трава середи твово двора,

Поразольется Нева с крутым бережком равна.

(Соб., IV, No 338)

Выше было показано, что в сказке роль подобного рода формул совсем иная. По сказочной логике-если разольется Нева, то должна произойти и встреча влюбленных: в распоряжении сказки достаточно чудесных сил, чтобы преодолеть любую преграду, будь это дремучий лес или водная стихия. Но логика пушкинской поэмы не мирится с иллюзиями. Единство одического и сказочного начал оказывается непрочным и временным. Там, где утверждается ода, сказке места нет- она превращается в свою противоположность, и повествование, начатое в согласии со сказкой, затем ринулось по традиционному сказочному руслу, но только в противоположном направлении. Здесь не просто отличие от сказки-это спор со сказкой, расчет с ней.