Литературная Газета 6298 (№ 43 2010)
Шрифт:
А мы – случайны, как и всё на свете.
РЯБИНА НОМЕР ТРИ
Стеклянный дом в театре-закутке.
Ещё солжёт мышонок заводной.
Все голоса уплыли по реке.
Постой со мной. Покурим по одной.
Уже свежа рябина номер три.
Шаги гудят. Помолимся следам.
Подклеивать листы в календари.
Наждачный сон доверить проводам.
Теперь тебе – воспитывать
Мне столько зим;
мне правда столько лет!
Другая ты проснёшься среди дня…
Стакан вина и деньги на билет.
Тринадцать раз клянусь, что хорошо,
Когда вдвоём, когда по одному.
Тринадцать раз был подвиг завершён…
Не опишу. Им это ни к чему.
***
Ближе к утру бледен бульвар.
Прохладно.
Тихий туман –
дым из трубы котельной.
Наши сердца бьются уже нескладно.
Я ухожу. Надо пожить отдельно.
Гнёзда грачей спрятаны в трёх осинах.
Ждали весны. Видишь, они дождались.
Имя твоё звёздочкой негасимой
Век напролёт светит мне…
Мы – пытались
Слиться в одно, словно река и ливень,
Перезабыть прошлые переходы.
Ветви осин возле электролиний
Не зацвели вовсе, а были годы…
Ближе к утру мысли срываю с кожей,
В хаосе слов больно дышать и трудно.
Шёпот ничей бьётся в лицо порошей.
Скоро рассвет. Чёрный асфальт.
Безлюдно.
День на ладонь ляжет
чужим червонцем.
Глянешь на свет – рваная рдеет рана.
Вялый туман плавится ярым солнцем.
Тихо уйти. Чинно, спокойно. Рано.
ПРОЗА
Увядшая строка. Больная роза.
Бордовое креплёное вино.
Дальнейшее зовётся словом «проза».
Пускай себе зовётся. Всё равно.
Слова струятся вяло, монотонно
По простыням размытой тишины.
Микрорайоны железобетона –
Сплошное пораженье без войны.
Патетика великого гипноза.
Не принятая вовремя всерьёз,
Холодная, как стыд, метаморфоза.
Поэзия окончена. Адьос!
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Неживое
Литература
Неживое
ЛИТПРОЗЕКТОР
Илья
Смутно, но помнится ажиотаж, вызванный когда-то повестью Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая». Рассказ о трагедии чеченского народа в военное и послевоенное время был как встревание в старую неизлеченную рану, ослеплял болью.
Когда боль улеглась, обозначилась тщедушная художественная оболочка книги. Критикам пришлось задним числом оправдываться, что шокирующие эпизоды, изложенные в повести, помешали вынести ей уместную художественную оценку.
Говорят, история учит только тому, что ничему не учит, в том числе история литературы. О прогремевшей и канувшей в небытие приставкинской повести я вспомнил в связи с новейшими книгами упорно раскручиваемого молодого писателя Германа Садулаева.
Повесть «Я – чеченец» сделала Садулаеву имя. Внимание к нему со стороны СМИ с той поры самое щедрое: и обширные интервью, и участие в блицопросах на ту или иную тему текущей жизни… Не станем придираться к его популярности, оставим в стороне даже вопрос, насколько соответствует масштаб общественного внимания к Садулаеву масштабу его как писателя. Если публичность является теперь непременной составляющей житейского успеха, пожелаем ему возможно дольше оставаться на гребне волны.
Однако есть вопросы другого рода, они лежат в плоскости литературной.
Передо мной две последние книги Садулаева, выпущенные в течение этого года: сборник рассказов «Бич Божий» и роман «Шалинский рейд». Над первой книгой брезжит зыбкая надежда увидеть, дождаться художника, вторая в этом разуверяет.
В большинстве рассказов – как правило, в самом их начале – находишь художественные зёрна и ждёшь, что они дадут всходы. Очень скоро выясняется, однако, что бесплодна почва, в которую они посеяны. Неблагополучие лежит в основании словесного стиля автора. Писатель словно не ощущает вес слова, и отсюда лёгкая, бескрайняя и бесцветная многоречивость. В ней угасают, ссыхаются, как в пыли, задуманные образы. События и лица не создаются, не изображаются, о них только сообщается – слогом, не контролируемым ни весом слова, ни композицией.
В рассказе «День, когда звонишь мёртвым» героем овладевает беспокойство от скопившихся в мобильном телефоне номеров умерших друзей, знакомых, родственников. Возникает как символ связи с потусторонним миром таинственный Роуминг – и исчезает, не обретший сюжета, не нашедший развития, заваленный ворохом слов.
В рассказе «Survivor» герой одержим мыслью о наступающем конце света. Образ, казалось бы, расхожий. То и дело пророчат этот пресловутый конец света, притом буквальный, всеобщий, – он же всё отдаляется. Но может наступить он в сознании отдельного человека. Сколько страсти, человеческой и художественной, требует эта не вполне ясная, но подлинная и глубокая тема, какие взлёты и падения готовит она художнику! В садулаевском рассказе, увы, нет и намёка на риск, нет, кажется, и желания всерьёз заниматься трудной темой. Напряжение теряется, едва возникнув, дальнейшее повествование уподобляется бегу на месте.