Литературная Газета 6350 (№ 49 2011)
Шрифт:
Если говорить об антиутопичности сознания Твардовского, то её можно найти и в самой, казалось бы, "утопической" его поэме "Страна Муравия". "Посеешь бубочку одну, / И та -твоя" - эта маленькая, но многозначительная строчка ещё в 1930-е годы была сочтена выражением "кулацкой идеологии" и припомнена поэту в ЦК в 1954г., во время шельмования за "Тёркина на том свете". В ней увидели покушение на главный догмат коммунистической доктрины - отрицание частной собственности.
В личности Твардовского наша страна имела не "последнего советского поэта", а последнего истинно народного поэта всей тысячелетней истории России, причём не просто слезливого доброхота-"заступника" (коих всегда были тьмы), а твёрдого "государственника" в самом широком понимании. Это качество не могло быть рождено ничем иным,
Если первородное крестьянство даровало поэту нравственную чистоту и глубокое житейское здравомыслие, то новый строй, при котором он вырос, воспитал в нём чувство огромной ответственности (понимаемой буквально и императивно) перед народом и страной. Иногда говорят, что здесь оставило след жёсткое сталинское "воспитание". Но для Твардовского гораздо более значимой была школа Великой Отечественной войны - именно война, народная по сути, со всеми её экзистенциальными законами, и прежде всего освящением чувства долга перед Родиной, сформировала базовое поколение людей советской эпохи с его нормами и ценностями, которые впитал в себя автор и первого, и второго "Тёркина".
Выдающийся историк и философ М. Гефтер сравнивал Твардовского по его значению с Пушкиным, называл крупнейшей фигурой русского ХХ века и предрекал его истинное понимание только в ХХI веке. Что здесь имелось в виду? М. Гефтер, фронтовик, первый в СССР марксист-эволюционист и глашатай социал-демократии, ясно видел значение Твардовского как уникальной символической фигуры, могущей консолидировать российское общество при очевидных уже тогда расколах и распадах. В нём - и только в нём - виделся философу идеал Большого Синтеза, который соединял бы в себе лучшее из недавнего с самым смелым из нового, что стучалось в дверь. В переводе на рациональный язык это означало окончательный отказ от всего утопического в доктрине "коммунизма" и установку на его "самоизменение" (термин Маркса) с бережным сохранением полуреализованных достоинств, и в первую очередь продекларированных принципов социальной справедливости и "участия народа в управлении государством". Надо заметить, что ходячих формул о "социализме с человеческим лицом" Твардовский никогда не употреблял даже в дневнике. Но именно социал-демократическая платформа являлась - и объективно, и по всем внутренним импульсам - выражением позиции Твардовского и его журнала.
Все публикации "Нового мира" 1960-х годов следуют этой программе. Нельзя не напомнить, что понятие "рынок" было возвращено к жизни в СССР именно в эти годы. При этом оно всегда употреблялось в сочетании с понятиями "план", "социалистическое, государственное планирование", предполагая их реальное взаимодействие и подводя к возможности нового (по принципу НЭПа) осуществления принципов многоукладной экономики.
В дневниках Твардовского не встретишь апологии частной собственности, но тема "своей бубочки" и "культурного хозяина" (на примере отца-хуторянина) звучит постоянно, что свидетельствует опять же о его убеждении в возможности и необходимости её легализации - в разумном сочетании с госсобственностью. Чем не гибкая и здравая позиция - хоть для 1960-х годов, хоть для 1990-х? Социализм должен и имеет возможность качественно измениться, причём эволюционным путём, - эта идея действительно составляла веру и надежду Твардовского и миллионов других людей его эпохи. Была ли она иллюзией? Решить единым махом этот вопрос - свысока, как делают ныне многие, купаясь в "совершенствах" посткоммунистической или постмодернистской эры, - значит сделать историю фатальной, запрограммированной (в том числе усилиями умелых игроков "всемирной шахматной доски").
Феномен огромной популярности программ реформирования социализма и конвергенции в 1960-е годы, как и феномен огромной популярности "Нового мира", ещё по-настоящему не осмыслены. Но это был тот случай, когда идея поистине становилась материальной силой. Неслучайно одно из итальянских издательств предлагало тогда выпустить несколькими книгами антологию журнала Твардовского, гарантируя успех этого издания в Европе (воспоминания В. Лакшина). А другой убеждённый социалист-шестидесятник И. Дедков вспоминал слова молодого, воодушевлённого аспиранта из Костромы: "Для меня подписка на "Новый мир" как партийный взнос. Не существующая, но партия".
Многознаменательнейший и точный образ!
Чтобы
Надо напомнить, что и в СССР, и на Западе автор "Ивана Денисовича" поначалу был воспринят как писатель социалистической ориентации - не коммунист, но "попутчик", имевший лишь отдельные расхождения с проводимой в своей стране политикой. Подтверждали это и мысли о "нравственном социализме", а также о том, что "капитализм отвергнут историей", которые звучат в "Раковом корпусе" (в устах одного из его героев Шулубина). Эти, казалось бы, концептуальные идеи повести, за публикацию которой в своём журнале сражался и отдал несколько лет жизни Твардовский, сыграли огромную роль в судьбе автора, став для него своего рода охранной грамотой - они не только смягчили жёсткую позицию власти по отношению к "бунтарю" внутри страны, но и создали ему репутацию сторонника социалистических ценностей за рубежом.
Причём последнее было значительно более важным, поскольку по такой логике получалось, что в СССР преследуют писателя-социалиста и антисталиниста. Именно на этом была основана многолетняя поддержка Солженицына на Западе влиятельными в ту пору левыми силами, именно поэтому, как признавался он сам в "Телёнке", "накал западного сочувствия стал разгораться до температуры непредвиденной". Однако, как пояснил позднее писатель, мысль о "нравственном социализме" отнюдь не являлась его манифестом - "её прочли так, потому что им надо было видеть во мне сторонника социализма, так заворожены социализмом - только бы кто помахал им этой цацкой"[?] Стоит заметить, что циничный пассаж с "цацкой" появился у Солженицына в его книге "Бодался телёнок с дубом" лишь во втором её издании в 1978г., то есть много позже присуждения ему Нобелевской премии. Есть основания полагать, что если бы этот пассаж или нечто подобное ему, раскрывавшее истинные взгляды писателя, было высказано им в его обращениях и интервью на Западе до 1970года, то у него возникли бы очень серьёзные проблемы с Нобелианой.
А если бы Солженицын проговорился на ту же тему во время встреч с Твардовским ещё в 1966г., когда началась эпопея с "Раковым корпусом"? Разрыв был бы неминуем!
Надо сказать, что многие поступки "первооткрывателя" лагерной темы вызывали и раньше резкую неприязнь у его главного покровителя. Уже после известной истории с арестом романа "В круге первом" Твардовский записывает в дневнике, что Солженицын - "скрытый самодум", стремящийся куда-то "удрать". После неудачных попыток выйти на откровенный разговор и осознания того, что открытость и теплота человеческих отношений - не стиль Солженицына, поэт (в декабре 1967г.) сделал многозначительную запись: "Его я уже просто не люблю". О причинах этой отчуждённости, пожалуй, точнее всего написал А. Кондратович, бывший свидетелем терзаний Твардовского: "Откровенность, искренность во взаимоотношениях он ценил выше всего. Солженицын не был с ним искренен, и это А.Т. тяжело переживал. В известной мере переживал как предательство, а что может быть тяжелее этого". Эти чувства были вложены, несомненно, и в ту итоговую формулу, которую вывел Твардовский: "Мы его породили, а он нас убил". (Имелось в виду, что многолетняя искренняя поддержка Солженицына привела власть к выводу о "неблагонадёжности" журнала и самого Твардовского, в результате чего он и был в конце концов снят с поста главного редактора.)
Книга "Бодался телёнок с дубом" с уничижительным изображением Твардовского как слабовольного человека "с нераспрямлённой спиной", к тому же "помогавшего душить"(!) свободолюбивого автора, стала не только уникальным памятником эгоцентризма и человеческой неблагодарности, но и одним из главных - наряду со столь же тенденциозным "Архипелагом ГУЛАГ" - радикальных антикоммунистических манифестов Солженицына ("бомб", как он их сам называл), направленных прежде всего против своей страны и её новых ценностей, выкристаллизовавшихся в тяжком опыте 1960-х годов.