Литературные беседы. Книга первая ("Звено": 1923-1926)

Адамович Георгий Викторович

Стареют теории, забываются модные имена и бестселлеры, меняется литературная иерархия, но что-то остается неизменным, и Адамович пытался уловить и запечатлеть именно это. Для этого, по его мнению, критику не обязательно сочинять схемы, выдавать оценки, создавать и крушить репутации. Требуется только одно: «надо слушать голос книги, то, что за словами, после слов и что переоценке не подлежит» [25] .

В большинстве своем отзывы сложившихся критиков о чем бы то ни было хорошо предсказуемы. Предсказать, как отреагирует Адамович на то или иное явление, было весьма затруднительно. Его за это называли субъективным, капризным критиком с семью пятницами на неделе. Но это не была непредсказуемость ради непредсказуемости, из желания эпатировать, пижонства или «духовного озорства» [26] , как отозвался Г. Струве о Святополке-Мирском. Она вообще не была литературным приемом, хотя нередко и вызывала дополнительный интерес

читателей. Адамович не делал этого нарочно, рассчитывая удивить. Он считал необходимым взглянуть на явление с разных точек зрения, увидеть в нем неожиданные стороны и показать их. Но стороны, во-первых, должны были быть на самом деле, а во–вторых, быть существенными. Противоречия, считал Адамович, заложены в самой глубине мысли. Источником мысли, ее внутренним двигателем является сомнение, поэтому для писателя самое главное «разговор с самим собой. Не монолог, а именно разговор, в котором вопросы бывают важнее ответов, а мысль неразлучна с сомнением, ее оживляющим и оттачивающим» [27] . Здесь он был абсолютно солидарен с И. Анненским, считавшим, что в «идее, пока она жива, то есть пока она — идея, неизменно вибрирует и взрастившее ее сомнение — возражения осилены, но они не убиты» [28] .

25

Адамович Г. Литературные беседы // Звено.— 1927— № 2.— С. 67.

26

Струве Г. Русская литература в изгнании.— Париж, 1984.— С. 77.

27

Адамович Г. Комментарии.— Вашингтон, 1967.— С. 114.

28

Анненский И. Книги отражений.— Л, 1979.— С. 173.

Рядом с идеей Адамовичу казалось необходимым видеть и учитывать «бесчисленные контридейки, брызгами возникающие тут же, будто от брошенного в воду камня» [29] . Кроме смелости доводить мысль до логического конца, есть еще смелость признать к концу рассуждения, что в истоках мысли было заложено определенное допущение, вполне правомерное на каком-то уровне, но разросшееся по ходу мысли настолько, что опровергает уже общую истинность всего рассуждения. Адамович был убежден, что зачастую «логика как бы издевается над рассудком и уводит его от желанного, чувствуемого заключения» [30] , и стремился быть верным не логике, но истине.

29

Адамович Г. Комментарии.— Вашингтон, 1967.— С. 187-188.

30

Адамович Г. Литературные беседы // Звено.— 1928.— № 3.— С. 126.

Кроме того, если пристально всмотреться во все им написанное, становится очевидным, что своим главным, затаенным мыслям Адамович никогда не изменял, какому бы испытанию на прочность ни подвергал их. Разумеется, он менялся со временем, с возрастом стал более осмотрителен, несколько изменились и его взгляды.

Позже, уже после войны, Адамович, к примеру» куда менее резко стал отзываться о славянофильских воззрениях, чем делал это в эпоху «Звена», и стал куда более скептичен по отношению к иностранным литературам. Но упрекают его обычно не за это, а за противоречия, встречающиеся буквально рядом, нередко в одной и той же статье.

Начало этому положила Цветаева своим «Цветником», и на этот факт принято было ссылаться как на окончательное доказательство, разоблачающее Адамовича, все последние несколько десятков лет. Между тем, число людей, действительно читавших «Цветник», до недавнего времени можно было пересчитать по пальцам: он был впервые переиздав лишь в 1994 году, в семитомнике Цветаевой. Тексты же, откуда Цветаева брала примеры, то бишь «Литературные беседы», тем более никогда не издавались в более или менее полном виде до настоящего собрания. Скандал, вызванный «Цветником», правда, привлекал внимание литературоведов, преимущественно биографов Цветаевой (о нем писали С. Карлинский, И. Кудрова, А. Саакянц и др., наиболее подробно Л. Мнухин), но почти все они в этом конфликте заведомо и безоговорочно принимали сторону Цветаевой, что для биографов вполне естественно. Между тем здесь все не так просто.

Во-первых, примеры, отобранные Цветаевой в «Цветник», трудно назвать самыми удачными. При внимательном чтении можно было подобрать и более разительные противоречия, что не изменило бы сути дела. Во-вторых, из литературоведов только Л. Мнухин учитывал внелитературные взаимоотношения двух поэтов, а они в этом конфликте сыграли не последнюю роль. В-третьих, многочисленные отклики эмигрантских литераторов на конфликт рассматривались исключительно с одной точки зрения — цветаевской, тон которой задала она сама в письмах к знакомым.

Тщательно вчитавшись в «Цветник», сравнив цитаты из него с оригиналом, ознакомившись с предысторией конфликта и откликами на него, оценив исходные посылы всех сторон, участвовавших в нем, приходишь к выводу, что в данном случае Марина

Цветаева оказалась целиком и полностью не права, как это с ней нередко случалось, не в обиду будь сказано большому поэту.

Все эмигрантские критики почувствовали ее неправоту, и пусть не все толком сумели сформулировать свои претензии, но отозвались вполне адекватно, и шквал негодования, полученный Цветаевой в ответ на «Цветник», трудно не признать закономерным. Справедливости ради надо сказать, что и сам Адамович бывал по отношению к Цветаевой не прав, но не в данном случае. Здесь он оказался на высоте, и его ответ Цветаевой на несправедливые нападки был в высшей степени корректным, если сравнить с откликами на скандал других эмигрантских критиков, то можно без преувеличения сказать: самым корректным из всех.

Кроме того, Адамовичу, которого не только враги, но и лучший друг Георгий Иванов подозревал в затаенной злобности, инцидент вовсе не помешал впоследствии высоко оценивать творчество Цветаевой как в печати, так и в частной переписке [31] . Ему случалось оказываться не правым, например, по отношению к Есенину, и он не стеснялся признавать свою неправоту. Здесь Адамович и позже остался при своем мнении.

Если собрать вместе все, написанное и сказанное Адамовичем о Цветаевой и наоборот, то картина получится примерно такая же, что и в отношениях Адамовича и Набокова. Свод отзывов Адамовича о Набокове полностью опровергает бытующее мнение о том, что критик «не понял», «не оценил» творчество Сирина и тем более, как принято было считать, подвергал его планомерной травле. [32] Не менее интересны в их совокупности и его отзывы о творчестве Цветаевой и не менее высока оценка, причем, как до, так и после конфликта. Критик, всеми признаваемый капризным, умел быть исключительно объективным, а в общей сумме оценок — поразительно точным.

31

О прекрасном понимании масштаба величин свидетельствует, например, такой факт: при составлении антологии «Якорь», в которой объем отобранных стихотворений и их местоположение зависели от таланта автора, Адамович писал М. Л. Кантору: «Во всяком случае я не могу занять больше места, чем Иванов, Оцуп и тем более Марина» (К истории русской зарубежной литературы: Как составлялась антология «Якорь» / Публ. и комм. Г. Струве // Новый журнал.— 1972.— № 107.— С. 239).

32

«…Наименее русский из всех русских писателей…»: Георгий Адамович о Владимире Сирине (Набокове) / Публ. О. Коростелева и С. Федякина // Дружба народов.— 1994.— № 6.— С. 216-237.

Адамовичу обычно ставят в вину «недооценку» Цветаевой и Набокова. Если уж на то пошло, то настоящей ошибкой может быть признана только оценка Есенина, о Цветаевой же и о Набокове Адамович писал много, интересно и хорошо. О такой критике в другое время остается только мечтать. Сравнивая писания Адамовича обо всех троих, можно сказать, что, говоря о Есенине, Адамович точно подмечал детали, но ошибался в основном выводе, говоря же о Набокове и Цветаевой, наоборот, ошибался подчас в деталях, но в окончательной оценке оказался удивительно прозорлив.

Отношение к критике самих критикуемых — это уже совсем другое дело, причем не из области изящной словесности. Тут вступают в силу не литературные достоинства авторов, а их человеческие слабости. Характеры же у многих авторов далеко не ангельские, и когда они начинают демонстрировать их, а не литературные способности, им на слово верить нельзя.

Напоследок приходится сказать банальную вещь: если критик, наделенный вкусом, умом и собственным миропониманием, пишет о чем-то именно так, а не иначе, значит, у него есть на то основания. Все это давно пора бы признать и считать инцидент исчерпанным, заключив его справедливыми словами Юрия Иваска, лучше других понимавшего суть конфликта: «Цветаева и Адамович литературно враждовали, что было для них вполне естественно. Если бы они неожиданно сблизились — Цветаева перестала бы быть Цветаевой, а Адамович Адамовичем» [33] .

33

Иваск Ю. Разговоры с Адамовичем (1958-1971) // Новый журнал.— 1979.— № 134.— С. 92.

«Литературные беседы», личность и сам образ мыслей Адамовича стали частью той среды, в кото­рой зародилась так называемая «парижская нота» [34] , тем центром, вокруг которого объединились молодые литераторы и который вызвал и продолжает вызывать столько споров. Георгий Иванов имел все основания заявить, что «никто из богатой именами и талантами тогдашней нашей словесности не мог бы заменить Адамовича на его критической трибуне» [35] .

34

Подробнее см.: Коростелев О. А. « Парижская нота» // Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940).— М.: ИНИОН, 1997.— Т. 2, Ч. 2.— С. 158-164.

35

Новый журнал.— 1955.— № 43.— С. 296.