Литературные портреты

Сидоров Александр Анатольевич

Поэтом можешь ты не быть,Но гражданином быть обязан… –

тем самым как бы и признал над собой суд людей как “граждан”. Как лицам нам бы, конечно, стыдно было судить его. Сами-то мы каковы, каждый из нас? Мы только не говорим лишь о себе вслух и прячем нашу мерзость, с которою вполне миримся, внутри себя. Поэт плакал, может быть, о таких делах своих, от которых мы бы и не поморщились, если бы совершили их. Ведь мы знаем о падениях его, о демоне его из его же стихов. Не было бы этих стихов, которые он в покаянной искренности своей не убоялся огласить, то и все, что говорилось о нем как о человеке, о “практичности” его и о прочем – все это умерло бы само собою и стерлось бы из памяти людей, понизилось бы прямо до сплетни, так что всякое оправдание его оказалось бы вовсе и не нужным ему. Таким образом, если бы тот вопрос, который был поставлен у нас выше: удовлетворялся ли поэт стихами своими, в которые облекал свои слезы, и примирялся ли с собою до того спокойствия, которое опять позволяло

ему пускаться с легким сердцем в “практичность”, или же, напротив того, примирения бывали лишь моментальные, так что он сам презирал себя, может быть, за позор их, потом мучился еще горше и больше, и так всю свою жизнь, – если бы этот вопрос, повторяю, мог бы быть разрешен в пользу второго предложения, то, уж конечно, тогда мы бы тотчас могли примириться и с “гражданином” Некрасовым, ибо собственные страдания его очистили бы перед нами вполне нашу память о нем. Напрашивается возражение: если вы не в силах разрешить такой вопрос (а кто может его разрешить?), то и ставить его не надо было. Но в том-то и дело, что его можно разрешить. Есть свидетель, который может его разрешить. Этот свидетель – народ, то есть любовь его к народу! Некрасов – это русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений в области нравственной и в области убеждений может доходить русский человек в наше печальное, переходное время. Но этот человек остался в нашем сердце. Порывы любви этого поэта так часто были искренни, чисты и простосердечны! Стремление же к народу столь высоко, что ставит его как поэта на высшее место. Что же до человека, до гражданина, то, опять-таки, любовью к народу и страданиями по нем он оправдал себя сам и многое искупил, если и действительно было что искупить…»

И. С. Никитин (1824–1861)

Можно не пересказывать достаточно известную биографию Ивана Саввича Никитина. Тяжелый, неудачливый ход его рано прерванной жизни ясен из перечисления основных факторов. Серый круг мелкого провинциального мещанства, семинарское образование и несбывшиеся мечты об университете, вместо которого пришлось стать за лавочную стойку и отпускать овес извозчикам на постоялом дворе, упоение Шекспиром и сладость первых поэтических опытов среди грязи и копеечных расчетов бок о бок с опустившимся алкоголиком-отцом; затем поддержка со стороны нескольких интеллигентных местных деятелей, удачное выступление в печати, сознание своего призвания, первый литературный заработок и как венец желаний – собственный книжный магазин в Воронеже. Тут не выдерживает давно надорванное здоровье, и на тридцать седьмом году «о жизни покончен вопрос» для нашего поэта, не успевшего ни разу спокойно, без помехи отдаться ни своему развитию, ни поэтической деятельности, ни простому отдыху, не говоря уже о любви и о семейной жизни. Зато Никитин за всю жизнь не успел, вернее, не умел упасть духом или пожаловаться на свою участь. В этой личности чувствуются своеобразный закал, какая-то оседлая, почвенная внутренняя культура и выдержка. Никитин – один из самых цельных и мужественных русских людей. «Это была натура преимущественно мужская, а не женственная, пассивная», – говорит о нем его биограф. И эта мужественная, здравомысленная, слегка пессимистическая складка, придающая всей жизни Никитина характер какого-то стоицизма и подвижничества, присуща как его наружности, так и другому, еще более точному «зеркалу души» – поэзии воронежского почвенника.

Гюйо в своем сочинении «Искусство с социологической точки зрения» различие между субъективной и объективной художественными натурами сводит к различию силы социологической симпатии в личности художников: субъективный писатель отзывчив на небольшой круг окружающих его явлений сообразно своему кругу и социальному чувству, объективный же охватывает умом и сердцем широкий круг жизненных процессов, самых разнообразных. Никитин принадлежит к числу субъективных в этом смысле художественных натур. Поэтому его произведения имеют личный, лирический склад; его эпос – лирический эпос; два самых крупных произведения его в этом жанре – «Кулак» и «Дневник семинариста» – носят к тому же характер автобиографический. «Кулак» – поэма исключительно бытового склада. Приятели из кружка Второва сильно хлопотали о том, чтобы Никитин шел по стопам Островского, только что возвысившегося тогда комедией «Свои люди – сочтемся». Поэтому Никитин стремился не к разнообразию и широте действия, а только к бытовому реализму. Его герой – мелкий мещанин Лукич; среда – городская, мещанская или мелкокупеческая; действия – беличья суетня трех главных персонажей (Лукича, его жены и дочери Саши) в кругу частно-семейных отношений, преимущественно ссор и раздоров. Лукич страдает запоем (как Савва Никитин), тиранит домашних, но он не зол. Жена характеризует его словами:

Все осуждать его не надо,Известно – стар, кругом нужда,На рынке хлопоты всегда,Вот и берет его досада.Он ничего… ведь он не зол:На час вспылит, и гнев прошел.

Его наружность:

Сюртук до пят, в плечах просторен.Картуз в пыли – ни рыж, ни черен.Спокоен строгий, хитрый взгляд.Густые брови вниз висят,Угрюмо супясь. Лоб широкийИзрыт морщинами глубоко,И темен волос, но седаПодстриженная борода.

Дочь любит столяра, но Лукич честолюбив, а столяр «всем хорош, да голь большая»; Лукич же наметил для Саши богатого жениха. Поэт немедленно заступается за своего Лукича, по-своему желающего дочери добра, и говорит читателю:

…Пусть, как мученик, сквозь пламеньПрошел ты, полный чистоты –Остановись, поднявши каменьНа жертву зла и нищеты.Корою грубою закрытый,Быть может, в грязной нищетеДобра зародыш неразвитыйГорит, как свечка, в темноте!

И рисует дикое, грубое, жалкое детство Лукича и всю его безрадостную жизнь до появления его на рынке в качестве кулака – перекупщика всякой дряни и посредника-фактора. Поэт кончает свою поэму лирическим возгласом по адресу всех российских Лукичей:

Вас много! Тысячи кругом,Как ты, погибли под ярмомНужды, невежества, разврата! –

и, уже обращаясь ко всем читателям, ко всей России, с тоскою спрашивает:

Придет ли, наконец, пора,Когда блеснут лучи рассвета;Когда зародыши добраНа почве, солнцем разогретой,Взойдут, созреют в свой чередИ принесут сторичный плод;Когда минет проказа векаИ воцарится честный труд,Когда увидим человека –Добра божественный сосуд?..

Социальное значение «Кулака» очевидно – поэт пробуждает интерес к городскому пролетариату и мастерски разбирается в экономической основе его умственных и нравственных недостатков; Никитин обрабатывает основной тип поэмы с проницательностью, соединенною с гуманным сочувствием, этим первым условием истинно художественного созерцания. В то время, когда писалась поэма, литература интересовалась более мужиком-бедняком, чем городским пролетарием. С этой точки зрения «Кулак» является новинкою сенсационною и предтечею «Нравов Растеряевской улицы» Глеба Успенского.

Эстетическое значение поэмы, однако, значительно ниже ее значения социального. Фигура Лукича описана превосходно, это правда, но и только она одна. Весь бытовой фон верен, но улегся бы гораздо лучше в прозу, в которую поминутно проваливается суховатый и бледноватый стих поэмы.

«Дневник семинариста» можно охарактеризовать двумя словами. Это записка автобиографического характера в манере «Очерков бурсы» Помяловского, которые, впрочем, не могли быть известны Никитину, ибо вышли в 1862 году, позже «Дневника семинариста». Много теплого говорит Никитин о товарище своем Яблочкине, мечтавшем об университете, но преждевременно скончавшемся. Дневник ведется от имени сына бедного деревенского священника и кончается грустным эпизодом. В ответ на речь об университете отец говорит сыну только: «Видишь?» – и указывает на обнаженные поля и пустое гумно…

Настроения никитинской чистой лирики (в смысле негражданской) могут быть подразделены на: 1) созерцание природы; 2) морально-философские думы; 3) любовные излияния. Таков порядок настроений и по числу отражающих их стихотворений: больше всего Никитин интересовался природой, затем морально-философскими (отчасти философско-религиозными) думами и только на третьем плане – женщинами.

Природа, которою вдохновляется поэт, – русская природа степной полосы. Никитин любит контрасты зимнего оцепенения и весеннего пробуждения этой природы. В стихотворении «Весна на степи» (1849) он спрашивает степь, где тот весенний ветерок, который

Освежает твоюГрудь открытую? –

и сетует на зимний мертвенный сон:

А теперь лежишьМертвецом нагим;Тишина вокруг,Как на кладбище.

В отрывке «Поездка на хутор» (1859) Никитин дает великолепное описание лета в степи, которое приводится здесь целиком:

По всей степи – ковыль, по краям – все туман.Далеко, далеко от кургана курган.Облака в синеве белым стадом плывут,Журавли в облаках перекличку ведут.Не видать ни души. Тонет в золоте день,Пробежать по траве ветру сонному лень.А цветы-то, цветы! Как живые стоят,Улыбаются; глазки на солнце глядят,Словно речи ведут, как их жизнь коротка,Коротка, да без слез, от забот далека.Вот и речка… не верь! то под жгучим лучомОтливается тонкий ковыль серебром.Высоко, высоко в небе точка дрожит,Колокольчик веселый над степью звенит.В ковыле гудовень – и поют, и жужжат,Раздаются свистки, молоточки стучат.Средь дорожки глухой пыль столбом поднялась,Закружилась, в широкую степь понеслась…На все стороны путь: ни лесочка, ни гор.Необъятная гладь! Неоглядный простор!