Литературные портреты
Шрифт:
«Поэт народного плача…»
Десятого декабря 1821 года в местечке Немиров, в Винницком уезде Подольской губернии, в семье поручика 36-го егерского полка родился третий ребенок. Первые два, Андрей и Елизавета, умерли во младенчестве. Этот же оказался покрепче. Однако из-за суеверных соображений его матери, польской католички, крестили мальчика только спустя три года. Как его звали до этого – бог весть. После крещения – Николай Алексеевич Некрасов.
То, что классик русской литературы провел практически безымянным первые годы жизни, каким-то непостижимым, мистическим образом отразилось на его последующей судьбе. Между прочим, и на посмертной тоже. Во всяком случае, видный авторитет своего времени Иван Сергеевич Тургенев торжественно предрекал: в будущем среди любителей русской поэзии и вообще словесности «…самое имя господина Некрасова покроется забвением». С формальной точки зрения он оказался абсолютно прав. Странное дело – ассоциативное мышление.
Скажешь «Пушкин» – и тут же возникает светлый образ: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» Скажешь «Лермонтов» – появляется гренадер: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» А вот когда говоришь «Некрасов», чаще
«Однажды в студеную зимнюю пору…», например. Или: «Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!» Или гимн современного феминизма: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Ну про «Коробейников», которые «ой, полна, полна коробушка», даже и говорить неловко – без них не обходится ни один фольклорный концерт. Равно как ни одна из публикаций о современных проблемах нашего государства не обходится без склонения названия поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Когда напоминаешь, что все это Некрасов, наступает запоздалое прозрение: «Ой, а ведь правда!» Короче, есть строки, которые у любого русского человека всегда вертятся на языке. А есть имя автора этих строк, которое не то чтобы забыли совсем, но привыкли соотносить с чем-то скучным и до боли официозным. Считается, что Некрасов пришел в литературу как последователь и даже подражатель Пушкина, причем не самый удачливый и одаренный. И точно так же считается, что к его кончине русская поэзия оказалась переполнена последователями и подражателями самого Некрасова. Более того, некоторые современники всерьез полагали, что Некрасов, начав соревнование с «солнцем русской поэзии» на невыгодных условиях, сумел его с блеском выиграть. Это стало очевидно на похоронах «печальника горя народного» в 1878 году. Ф. М. Достоевский, ровесник Некрасова, произнес над его открытой могилой небольшую речь, в которой с некоторыми оговорками поставил имена Пушкина и Лермонтова вровень с именем покойного. И получил шумную отповедь. Газеты писали: «Речь литератора Достоевского была прервана молодыми голосами, которые выкрикивали: “Некрасов неизмеримо выше Пушкина и Лермонтова!”» Условия для соревнования с Пушкиным были у Некрасова и впрямь невыгодными. Обычно пишут, что Пушкин, дескать, всю жизнь нуждался в деньгах, особенно после женитьбы на Наталье Гончаровой. Но что такое настоящая нужда в деньгах, познал именно Некрасов. «Я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным, – рассказывал он о своем вхождении в круг “тузов” русской литературы. – Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан на Морской, где позволяли читать газеты, хотя бы ничего не спросил себе. Возьмешь, бывало, для вида газету, а сам пододвинешь себе тарелку с хлебом и ешь». Неудивительно, что, прочувствовав на своей шкуре, какое это благо – досыта наесться, Некрасов впоследствии пишет о горе крестьянки, потерявшей кормильца: «На радости мы бы сварили и меду, и браги хмельной, за стол бы тебя посадили – покушай, желанный, родной!»
Известен и такой факт. Изгнанный из квартиры, Некрасов был вынужден за пятнадцать копеек написать прошение какому-то питерскому нищеброду, чтобы заработать возможность переночевать в ночлежке. Впрочем, его титул мужичьего заступника и печальника никто не оспаривал. Претензии высказали те, кто полагал, что поэт чуть ли не на колене изломал традиции русского стихосложения. «Что за топор его талант!» – так писал о Некрасове неистовый Виссарион Белинский. «Это фальшь, которая режет ухо!» – не отставал публицист Василий Боткин. «За это не дашь и трех копеек серебром», – мнение критика Александра Дружинина. Ну, положим, три копейки серебром за «это» все-таки давали. Еще при жизни Некрасова, в середине 70-х годов XIX века, его «Коробейники» вошли в народные лубочные песенники, которые сотнями тысяч успешно распродавались по всем ярмаркам Российской империи. Так что широкая популярность поэта в грамотной крестьянской и народной среде, зафиксированная анкетными свидетельствами и признаниями, – факт бесспорный. Однако главное все-таки не это. Некрасов придал народности и установке: «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей», – поистине космические скорости.
«О музе мести и печали»
Биография Николая Алексеевича Некрасова дает редкий в истории русской литературы пример полного поглощения всей человеческой жизни литературной работой. В его жизни «ученические годы» отсутствуют. Он не готовился к литературе, а прямо окунулся в нее, будучи шестнадцатилетним юношей.
«Праздник жизни – молодости годы – я убил под тяжестью труда», – с горечью вспоминает поэт о юношеском периоде своей жизни. По его собственному признанию, он написал в течение жизни более трехсот печатных листов прозы, из которых, конечно, значительная часть падает на молодые годы, посвященные тяжелому подневольному литературному труду. Таким образом, даже свои ученические тетради, в которых только начинала намечаться его не установившаяся еще мысль, он целиком отдал литературе. Та же часть биографии Некрасова, которая не соприкасается с литературой, ограничивается лишь его детскими и отроческими годами. Позволим себе остановиться несколько на этом периоде жизни классика, так как здесь мы найдем уже готовыми те основные элементы, из которых сложился характер поэта и которыми, пожалуй, определилась вся последующая его судьба.
Н. А. Некрасов родился 10 декабря 1821 года (по новому стилю) в одном из местечек Винницкого уезда, где в это время был расквартирован полк, в котором служил его отец, Алексей Сергеевич, потомок когда-то богатой, но теперь разорившейся помещичьей семьи. Во время одного из своих служебных скитаний Алексей Сергеевич познакомился с семейством польского магната Закревского и тут же увлекся его дочерью, Еленой Андреевной. Красивая и образованная польская барышня-аристократка, Елена Андреевна была во всех отношениях полной противоположностью русскому офицеру. Она была идеалисткой в лучшем значении этого слова – в смысле постоянной готовности своей пренебречь реальными практическими условиями жизни вследствие глубокой действенной веры в могущество и торжество высших начал нравственного порядка. Окруженная многочисленными поклонниками, равными ей по культуре и положению, она остановила свой выбор на новом и почти неизвестном ей искателе ее руки. Несмотря на решительное сопротивление отца и мольбы матери, она тайком покинула родительский дом и, навсегда отказавшись от всех своих девичьих привязанностей и от привычного комфорта, ушла делить скитальческую жизнь своего избранника. Вскоре, однако, началась драма, сделавшаяся особенно тяжелою и мучительною, когда Алексей Сергеевич вышел в отставку и вместе с женой и детьми переехал в свое родовое поместье, в сельцо Грешнево Ярославской губернии. Здесь именно со всею ужасающею полнотою раскрылась непримиримая разница двух культур, характеров и настроений, представителями которых были муж и жена. Исполненная чувства долга, она и думать не позволяла себе о возможности разорвать брачный союз и уйти из-под неприветливого крова; он, признававший над собой только власть собственных страстей и похоти, устраивал тут же в доме, на глазах жены и детей, грязные оргии, в которых шумно и нагло прорывался наружу весь ад крепостных отношений. Гордая аристократка, ревниво даже в такой подавляющей обстановке оберегающая достоинство своей человеческой личности, она в самые трагические минуты своей одинокой жизни не унизила себя обращением с какою бы то ни было просьбой о помощи к близким ей людям; он, по-видимому, легко поступался чувством своей независимости и принял должность земского исправника. И темных сторон этой службы он не скрывал от детей: для собственного развлечения он даже таскал с собой на экзекуции малолетнего сына. Неудивительно, что впоследствии Некрасов с ужасом и со скорбной иронией трогает эти мрачные воспоминания:
Воспоминания дней юности, известныхПод громким именем роскошных и чудесных.Неудивительно, что в таких редких случаях, когда поэт говорит об отце, в тоне его каждый раз слышатся гневные ноты мстителя за свое поруганное детство, за всех униженных и оскорбленных им. Перед нами рисуется образ «угрюмого невежды», этот «мрачный дом»,
Где вторил звону чаш и гласу ликованийГлухой и вечный гул подавленных страданий,И только тот один, кто всех собой давил,Свободно и дышал, и действовал, и жил…Совсем иное отношение сохранил Некрасов в своем сердце к матери, светлый образ которой неразрывно связан с лучшими написанными поэтом страницами. И действительно, влияние ее на сына было тем более громадным, что приемы ее непосредственного педагогического воздействия на детей тут же находили живое подтверждение во всем поведении ее высоко одухотворенной личности.
Стоявшие на двух противоположных полюсах этического отношения к миру, родители поэта, оба сильные и упорные, передали своему сыну основные черты своих различных, чуждых друг другу характеров. И та непрерывная борьба, которая происходила в семье Некрасова между отцом и матерью, продолжалась затем еще в более острых и тяжелых формах в сыне. В его душе соединились непримиримые противоречия трезвой положительности с пламенною, страстною жаждой подвига. В этих противоречиях, беспрестанно растравлявшихся «больной совестью» той эпохи, трагедия всей жизни Некрасова.
Очень интересные данные о творчестве Некрасова мы можем найти в дневнике Ф. М. Достоевского, друга и современника поэта, который написал в декабре 1877 года следующее:
«Еще Гамлет дивился на слезы актера, декламировавшего свою роль и плакавшего о какой-то Гекубе: “Что ему Гекуба?” – спрашивал Гамлет. Вопрос предстоит прямой: был ли наш Некрасов такой же, как этот актер, способный искренне заплакать о себе и о той святыне духовной, которой сам лишал себя, излить затем скорбь свою (настоящую скорбь!) в бессмертной красоты стихах и назавтра же способный действительно утешиться… этой красотою стихов? Красотою стихов, и только. Мало того: взглянуть на эту красоту стихов как на “практическую” же вещь, способную доставить прибыль, деньги, славу, и употребить эту вещь в этом смысле? Или, напротив того, скорбь поэта не проходила и после стихов, не удовлетворялась ими; красота их, сила, в них выраженная, угнетали и мучили его самого, и если, будучи не в силах совладать со своим вечным демоном, своими страстями, победившими его на всю жизнь, он и опять падал, то спокойно ли примирялся со своим падением, не возобновлялись ли его стоны и крики еще сильнее в тайные святые минуты покаяния – повторялись ли, усиливались ли в сердце его с каждым разом так, что сам он, наконец, мог видеть ясно, чего стоит ему его демон и как дорого заплатил он за те блага, которые получил от него. Одним словом, если он и мог примиряться моментально с демоном своим и даже сам мог пускаться оправдывать “практичность” свою в разговорах с людьми, то оставалось ли такое примирение и успокоение навечно или, напротив, улетало мгновенно из сердца, оставляя по себе еще более жгучую боль, стыд и угрызения? Тогда – если бы только можно решить этот вопрос, – тогда нам что ж бы оставалось? Оставалось бы только осудить его за то, что, будучи не в силах совладать с соблазнами своими, он не покончил с собой, например, как тот древний печорский многострадалец, который, тоже будучи не в силах совладать со змием страсти, его мучившей, закопал себя по пояс в землю и умер, если не изгнав своего демона, то, уж конечно, победив его. В таком случае мы сами, то есть каждый из нас, очутились бы в унизительном и комическом положении, если бы осмелились брать на себя роль судей, произносящих такие приговоры. Тем не менее поэт, который сам написал о себе: