Литературный гид: 1968

Магид Сергей

Исходя из этой записи Дивиша, можно считать, что вот эти строчки из книги «Лжа» (текст VI)

Это вы были, кто вдоль корешка разодрал Писание и думал, что тем самым его отменит

он написал, имея в виду не только «оккупашей», хотя, конечно, и их тоже, но в основном своих соотечественников, погрязших в «беспомощности и бессилии», лишенных библейского гнева и библейской откровенности, преданных и своей Церковью, которая не выступила открыто против Вторжения и не призвала к выходу на площадь.

Поэт знал, о чем говорит. Еще в поэме «Танатея», написанной за год до Вторжения, он бескомпромиссно высказался о своих современниках и всем своем поколении, жизнь которого неминуемо должна была вылиться в «беспомощность и бессилие»:

Всё что мы могли Танатея это ловить с поличным обезьяну в зеркале и представлять свидетельства об этом запечатанные плевком Всё на что мы были способны Танатея это материться убивая собственную любовь лаская пестуя и славя при свечах ненависть Всё

что мы сумели сделать Танатея это размножить наши потребности подобно мухам облепившим лампочку в привокзальном буфете города Волос-на-Помойке

События 1968–1969 годов вошли в медитативных дневниках Дивиша в тот раздел, который при издательском отборе текстов получил рабочее название «Finis Bohemiae» [ «Конец Чехии»].

Деспотия

Деспотия руководит спряжением глаголов: знает только такие его виды Замордовала Замордую Мордовать буду. Деспотия выделяет точно человека с растерянным лицом и человека с растерзанными внутренностями. Обоих она замуровывает в забвенье. Деспотия отходчива: дальше всего она заходит, когда у нее полные штаны, и преходяща: длится уже целую вечность, а переходит к оружию последней марки: сеет дубиной, пашет бумерангом, и все с ней будет в порядке: вулкан плюнет за сто лет раз и погребет три культуры а там и это ничто.

«Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это…»

Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это, сын бы мне плюнул в глаза и остаток жизни, отпущенной мне, был бы изгажен. Я этому свидетель, и то, что я рассчитываюсь с вами, такая же правда, как то, что думаю я уже только о Боге. Я этому свидетель и не жажду мести, иначе мне пришлось бы сойти с ума, взращивая ее, а остаток души, исписанный Бог знает каким вариантом попыток примиренья, пришлось бы мне разорвать в клочья. Но я этому свидетель, так что вначале человек цельный, всем этим я был расщеплен на пьяницу в обносках и на стремящегося к свету, на того, кто одной рукой принимает дар, а другой рукой готов швырнуть камень. Я этому свидетель, я видел этих бесов, и это такая же правда, как то, что возможность что-то изменить или оставить неизменным за пределом моих возможностей.

«Никто уже не поверит ни единому вашему слову…»

Никто уже не поверит ни единому вашему слову, первобытный звук ворочается в ваших дырах, сползает по скользкой наклонной в выгребную яму и там, в клубке, волохается с волками. Хотя волк-то благороден! сегодня вы мне снились — чумной бактериальный фарш в кишечных километрах, из ниоткуда в никуда валил и мучал меня кошмар. Так вот ваш образ! а еще вы как мокрицы, когда отваливаю камень у высохшего колодца, и они, ослепленные солнцем ползут врассыпную. У Бога множество непостижимых подобий, но ваши я знаю как свои пять пальцев и потому с вами все ясно. Вы жутко одиноки! так глубоко зашло ваше изгойство, что вам плевать уже на всё, и вы дрочите на сожженный лес, по берегам быстрин дубасите форелей, не держите огонь в костре, оставляете за собой лишь Каинову чадащую гарь. Всё вам позволено! За вами — Молох. А жизнь вы отняли у нас. Но и в том, что осталось, мы должны были выжить.

«Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык…»

Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык [2] , вырежь его у себя, вложи его в дупло моих уст, смети стихи, сбрось в пекло всю эту болтовню. Изгони паука с потолка склепа, изогнутого напряженным глумленьем. Пробуди льва, вооружи меня когтем, преобрази меня в нечеловеческое, в призрак, который кончает и начинает. Ты, носитель базовой харизмы, ссуди мне язык, которым я сотворил бы ближних опять ближними, которым я смог бы поставить их пред лице ангела.

2

Святой Иероним (342–420) — церковный писатель, аскет, создатель канонического латинского текста Библии. Почитается как святой и один из учителей Церкви. В течение долгих лет Иероним переводил Ветхий и Новый Заветы на латинский язык. Его перевод Библии — «Вульгата» — был одиннадцать столетий спустя провозглашен Тридентским собором в качестве официального латинского перевода Священного Писания. Существует легенда о том, что, когда Иероним жил в монастыре, к нему вдруг пришёл хромой лев. Все монахи разбежались, а Иероним спокойно обследовал больную лапу льва и вытащил из нее занозу. После этого благодарный лев стал его постоянным спутником. В связи с этой легендой Иероним в западно-европейской живописи почти всегда изображался в сопровождении льва.

«Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился…»

Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился в подвале собственного дома, ну и нашли б меня там дней через пять-десять. Со мною это тоже было так, что трижды проворонил собственную гибель и вновь был осужден на жизнь, а жизнь эта лишь длящаяся смерть. И я тоже вламывался осколками стекла в собственную кровь, и всё это было мне до фени, ведь за этой гнусью я чуял сон, единственное, что у меня оставалось, чтоб и это у меня взяли, чтоб на следующий день очнулся я в аду без фигур. И я тоже обжил умом лишь обломок вселенной и после долгого блужданья не пришел никуда, повезло только вот в это место. Но и во мне не угасла, нет, не угасла тяга покончить с этой изувеченной жизнью, послать этот устроенный нам обман, кричать, не переставая: Ложь! Смертельная гнусная ложь! Ведь и в меня тоже вмонтирован золотой крест так прочно, что его не вырвет никакое будущее страданье, крест, усыпанный драгоценными камнями, крест моего отца, он прекрасен, ведь и я был озарён и никогда не переставал верить, что этот ад свидетельствует о Рае.

Большевикам

Уже ничего ни от чего ни от потопа ни от позора лишь пара книг которые нравились Махе [3] , взгляд сына, лестница в голове, отрава совокуплений, осколок песни смычка, но вы вы и всё это поспеете изгадить и наши плачи и причитанья пустите в желоба как полезный уксус. 11 марта 1977

3

Карел Гинек M'axa (1810–1836) — чешский поэт, писатель, основатель чешского романтизма. Его поэма «Май», опубликованная в 1836 г., была отвергнута современниками как несоответствующая тогдашним моральным нормам. Была напечатана на деньги автора, на сегодняшний день она считается классическим произведением чешской романтической лирики. Его дневник от 1835 г. наполовину зашифрован, впервые он был полностью расшифрован и опубликован с комментариями лишь в наше время.

Изгнание IV

…где, когда опять навалятся весенние дни, изойдешь потом спрашивая себя в чем разница между сиренью русской и сиренью советской. Где батарейки высаживают изначально чтобы крутить назад твою динамо-машину, где, когда проходишь под аркой в конце тебя возносит мочегром с ясного неба где не с кем поговорить, где зато можешь молоть языком как хоккейкой в конце третьего периода когда нет уже времени! в котором ночная бабочка могла бы раскинуть крылья стремительного созреванья где дефицит стройматериалов, зато есть груды сырой глины которой набивают Голема, где ждешь откуда опять прилетит это свинство — шведское ядро и выбьет у тебя из рук учебник чешского языка переплетенный в кожу, как оно выбило его из рук Бальбина [4] где уже только клянешь всё на свете, понимая при этом, что и за говно будешь держаться как вошь за подштанники… 15 мая 1977

4

Богуслав Бальбин (1621–1688) — чешский писатель, историк, теолог, священник, географ, педагог, лингвист. Член ордена иезуитов. Один из воскресителей чешского языка. Ведущая фигура чешского барокко. Будучи студентом иезуитской коллегии, добровольно участвовал в боях со шведами в Праге в 1648 г., во время Тридцатилетней войны стоял под пушечным обстрелом.

Псалом 58

Я была с тобою в купе мы пошли в вагон-ресторан там было полно вишен и выпалили все обоймы Я наклонилась к нему А у тебя вся кровь отхлынула от лица и хлынула в область таза Не отрицаю мы ехали в Китай я держала в руке толстенный кошель полный юаней Мы доехали до Шанхая и там сразу же потеряли один другого О наших детях позаботилась северная степь разбитая табунами коней которых пекут потом по углам юрт Проклял я жизнь проклял Бога и то и другое обдуманно в пользу поэзии то есть существованья выдернутого из петли