Литературный институт

Улин Виктор Викторович

Она иногда читала их мне в троллейбусе, я кивал и хвалил из нежелания обидеть, но не слышал ничего.

Понравилось мне лишь стихотворение про будильник, но даже из него я не запомнил ни одного слова .

С этой девушкой я напрасно тратил время своей жизни.

Она была неразвита, словно дочь троглодита, и не собиралась двигаться вперед.

Я пытался объяснить ей на пальцах азы специальности – принципы силлаботоники, на которых базируется вся русскоязычная поэзия.

Эти принципы в сжатом виде могли быть изложены в одной фразе из трех периодов: рифмующиеся строки имеют

равное количество слогов и одинаковые позиции ударений; каждая строка разбивается на стопы, имеющие по одному ударному слогу; варианты позиции дают два двухсложных и три трехсложных стихотворных размера, размеры со стопами большей длины являются производными.

Я разбирался в этих тонкостях еще со школы – с тех времен, когда даже сам не писал стихов. Имев за плечами почти десять лет педагогического опыта на математическом факультете Башкирского государственного университета, я умел объяснить гораздо более сложные вещи – но ничего не смог.

Не потому, что плохо объяснял – просто девушка меня не слушала, даже не пыталась вникнуть.

А ведь считалась поэтессой!

Я не мог понять, зачем она приехала учиться в Москву. Тем более на заочное отделение, где никто никого никуда не толкал и ниоткуда не вытягивал, а учебный процесс в полном смысле был отдан на волю волн – на желание самого студента!

Для всех было бы лучше, останься она в своем городе, и размножайся то с одним, то с другим на той самой печи №7.

Но тем не менее всякий раз, когда я – в комнате общежития ли, в институте, проснувшись ночью или сидя на консультации перед госэкзаменом – случайно вспоминал о ней…

В такой момент я всегда ощущал, как меня охватывает необъяснимая, но всеобъемлющая нежность к этой девушке, заставлявшая каждое утро подниматься ни свет ни заря, чтобы встретить ее внизу около вахты.

Тихо спускающуюся с лестницы, с маленькой сумочкой на ремешке через плечо, в неизменной черной кофте – которая у нее была одна и в пир и в мир и в добрые люди…

А потом вместе с нею пройти до остановки, сесть в троллейбус и вместе ехать в институт – даже если у меня в тот день не было занятий, я был свободен, как выпроставшийся из ошейника пес, и мог с утра ехать хоть вдоль по Питерской, хоть в Люберцы.

* * *

Сейчас я понимаю, что наши странноватые отношения напоминали какие-то «Темные аллеи», даром, что девушка не имела даже бус из высушенных рябиновых ягод.

* * *

Вспоминая те ощущения, прихожу к выводу, что за всю неоднообразную жизнь я имел всего двух женщин, к которым – без всякого обоснования отношениями – испытывал нечто подобное.

Второй оказалась Светлана Смирнова.

Поэт (не поэтЕССА, а именно поэт!), прозаик, публицист, мастер художественной фотографии, о работах которой я написал эссе, украшенное ее снимком, на котором едет веселый красно-желтый трамвайчик.

Живя в одном городе, мы встречались всего несколько раз в жизни; у нас разные мировоззрения,

не всегда и не во всем совпадают оценки художественных произведений, и так далее.

Но я испытываю к Светочке такую чудовищную нежность, что даже в этом – не имеющем отношения к Уфе! – мемуаре не могу употребить ее имени без уменьшительно-ласкательного суффикса…

* * *

Мне хотелось объять эту девушку своей иррациональной нежностью, укрыть и защитить от чего-то такого, от чего не смог бы защитить ее никто – только я, пусть по непонятным причинам.

Именно непонятным, между нами ничего не было, я сам не хотел, чтобы что-то было.

* * *

Аура моей нежности разрасталась и вскоре достигла такой силы, что даже пьяная скотина Дровосек перестал ежевечерне полоскать ее имя, а направил деструктивную компоненту своего либидо на кого-то другого.

Не потому, что я подошел к этому елдаку и без слов начистил ему рожу – мне очень стыдно, но я ни разу в жизни никого не ударил по лицу.

И не после внушений; усовещать пьяного бесполезно, а трезвым поэта видела разве что родная мать, да и то в день его появления на свет.

Просто мое поле, распространившееся на девушку, было столь сильным, что встающее солнце русской поэзии быстро перекатилось в другой угол.

* * *

Мучимый почти отцовским желанием заботиться о ней – хоть и быв максимум пятнадцатью годами старше! – однажды я совершил настоящий поступок.

У девушки остался несданным один зачет (кажется, по стилистике) и не имелось перспектив его получения, поскольку преподавательница оказалась не по-заочному принципиальной.

Всю жизнь имея внешние черты упомянутого Мышлаевского (в исполнении Владимира Басова), я умел при необходимости проявить и вкрадчивость Дон-Жуана и наглость Остапа Бендера.

И своим словесным напором даже черта мог заставить перекреститься.

Не выключая обаяния первого, я запустил второго и третьего – и вломился к преподавательнице с нахальной просьбой поставить девушке зачет без объяснения причин своей заботы.

Стилистичка была ошарашена, но и я был непрост. Для нее я считался никчемным студентом, но сам был преподавателем в университете, кандидатом наук и утвержденным доцентом, я знал себе цену ну и умел ее показать. А она, кажется, доцентом еще не стала. Крепость держалась недолго, моя воля взяла верх, черт перекрестился.

Но возвращая мне книжку со свежепроставленным (без участия самой девушки, которая все это время стояла в коридоре и смотрела в стену!) зачетом, преподавательница посмотрела в мои непроницаемо черные глаза.

Не сумев проникнуть в душу, вздохнула и сообщила, что у моей протеже интеллектуальное развитие застопорилось на уровне 12-летнего ребенка (то есть она не могла считаться даже девушкой) и если я хочу, чтобы она могла учиться дальше, то обязан заняться ею всерьез.