Литературный навигатор. Персонажи русской классики
Шрифт:
Гусляр (или гусляры) – обобщенный образ повествователя, которому доверены рассказ о событиях и нравственная оценка некоторых персонажей – далеко не всех. Безымянные гусляры («Ай, ребята, пойте – только гусли стройте! / Ай, ребята, пейте – дело разумейте!») исполняют для царя «песню» о нем самом и его справедливом суде. С одной стороны, они строят свою песню «на старинный лад», то есть близки той патриархальной старине, которую олицетворяет Алена Дмитриевна и защищает купец Калашников, с другой – они услуживают власти («А боярин Матвей Ромодановский/ Нам чарку поднес меду пенного…»), с третьей – все-таки не отделяют себя от «народа христианского», говорят: «по закону нашему христианскому».
Иными словами, обобщенный рассказчик не имеет и не может иметь личной точки
– Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич,
Обманул тебя твой лукавый раб.
То, что автор резко отделил себя от образа рассказчика, «спрятал» свою точку зрения, свою оценку, – не случайно. Хоть он, по свидетельству А.А. Краевского, и «набросал» свою поэму в 1837 году «от скуки, чтобы развлечься во время болезни, не позволяющей ему выходить из комнаты», но в действительности коллизия, изображенная в «Песне», была Лермонтову предельно близка. А сюжет – месть мужа за оскорбление, нанесенное его жене, в том числе при попустительстве царя – после смерти Пушкина постоянно волновал Лермонтова, отразился в целом ряде произведений (включая драму «Маскарад»). Эпическое самоустранение от любых оценок, маска фольклорного сказителя, позволяла поэту сосредоточиться на главном: на столкновении двух антагонистов, одинаково смелых, но по-разному понимающих законы чести.
Во время создания поэмы Лермонтов находился на Кавказе и не имел права публиковаться под своим именем. Только благодаря усилиям Жуковского «Песнь про царя Ивана Васильевича…» вышла в свет, без имени автора, за подписью «-въ».
Иван Васильевич – стилизованный (как все без исключения фигуры «Песни») образ русского средневекового правителя, в котором проступают черты реального исторического персонажа, Ивана Васильевича Грозного, который с 1533 года был великим князем московским и всея Руси, а в 1547-м стал первым русским царем.
Грозный, каким он изображается в поэме, одновременно и зол, и добр, самоуправен и справедлив, он разрушает патриархальный мир, вводя систему единоличной власти, но и стоит на страже традиции, и сам во многом следует ей. В первой же сцене царь позволяет опричнику Кирибеевичу посвататься к купеческой жене Алене Дмитриевне, не спросясь мнения «народа». Но дает разрешение не на «позор», а на брачный союз: «Как полюбишься – празднуй свадебку, / Не полюбишься – не прогневайся». То, что Кирибеевич скрыл от царя замужество Алены Дмитриевны – подчеркнуто особо: «– Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич, / Обманул тебя твой лукавый раб».
А в финальной сцене поэмы царь казнит купца, «вольной волею» убившего опричника, и в то же время беспрекословно выполняет его предсмертную просьбу, жалуя из казны вдову, а братьев казненного купца награждая торговыми привилегиями. Образ Ивана Васильевича в лермонтовской поэме воплощает в себе ни добро, ни зло, ни мягкость, ни жестокость; он стоит на страже правил. Другое дело, что до сих пор эти правила устанавливал и следил за их соблюдением «народ». А теперь их устанавливает и гарантирует единоличный правитель. То есть коллективный, безличный строй жизни уступил место произволу, по-своему справедливому и по-своему безжалостному. И Лермонтов так строит сюжет своей «песни», так организует систему точек зрения и моральных оценок, чтобы оправдать царя или осудить его было некому (см. статью «Гусляры»).
В какой мере опирался он на исторические источники и народные предания? Впервые о Грозном как тиране и об эпохе Ивана IV как кровавом эксцессе написал в 9-м томе «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзин. Том этот был опубликован в 1821 году, за 16 лет до создания «Песни». Не затеняя выдающихся свершений царя, Карамзин в то же время беспощадно показал его жестокость; в основу «Истории» была положена концепция «двух Грозных», свершителя и разрушителя. Та часть 50-летнего правления (самого долгого в русской истории), которая была связана с учреждением опричнины, представала в темном свете. Настолько темном, что даже такой просвещенный читатель, как св. Филарет (Дроздов), сомневался, стоило ли показывать монарха в столь неприглядном виде. Но для Лермонтова – автора «Песни про царя Ивана Васильевича…» «История» Карамзина был важна не как моральный ориентир, поскольку, повторимся,
Иной образ Грозного сохранил русский фольклор, с некоторыми образцами которого Лермонтов был также хорошо знаком, в частности, с рукописным собранием славянофила Ивана Киреевского. В некоторых вариантах фольклорной песни о Мастрюке Темрюковиче упоминаются дети Кулашниковы, братьев Калашнички, Калашниковы. Критик Виссарион Белинский так пересказывал сюжет песни о Мастрюке: в ней «описывается кулачный бой царского шурина, Мастрюка, с двумя московскими удальцами. Грозный пировал по случаю женитьбы своей на Марье Темрюковне… На пиру все были веселы; не весел один Мастрюк Темрюкович, шурин царский: он еще нигде не нашел борца по себе… Узнав о причине его кручины-раздумья, царь велел боярину Никите Романовичу искать бойцов по Москве. Два братца родимые по базару похаживают. Царь велел боярину сказать им: “Кто бы Мастрюка поборол, царского шурина, платья бы с плеч снял, да нагого с круга спустил, а нагого как мать родила, а и мать на свет пустила”. Прослышав борцов, “скачет прямо Мастрюк из места большого, угла переднего, через столы белодубовы, повалил он тридцать столов, да прибил триста гостей: живы – да негодны, на карачках ползают по палате белокаменной: то похвальба Мастрюку, Мастрюку Темрюковичу”. Но эта похвала худо кончилась для Мастрюка: Мишка Борисович его с носка бросил о землю; похвалил его царь-государь: “Исполать тебе молодцу, что чисто борешься”. …Мастрюк без памяти лежит… Говорил тут царь-государь: “Гой еси ты, царица во Москве, да ты Марья Темрюковна! а не то у меня честь во Москве, что татары-те борются; то-то честь в Москве, что русак тешится; хотя бы ему голову сломил, до люби бы я пожаловал двух братцов родимыих, двух удалых Борисовичей”».
Образ царя, созданный Лермонтовым, отличается и от карамзинского, и от фольклорного. Он сложнее, чем «народ», и лучше, чем опричники; он символ произвола, и он же гарант справедливости; он верный страж обычаев – и сокрушитель народной традиции.
Калашников Степан Парамонович, купец, воплощение патриархальных русских представлений о защитнике семьи, ее главе, один из двух главных героев-антагонистов лермонтовской поэмы. Само имя этого героя Лермонтов взял из народной песни о Мастрюке Темрюковиче (см. статью «Иван Васильевич»), но образ купца Калашникова ни к какому историческому или литературному источнику не восходит.
В том символическом «раскладе», который выстраивает Лермонтов для своей поэмы (по одну сторону новые принципы личной верности царю, по другой – следование народным «общинным» традициям), Степану Парамоновичу отведено крайне интересное место. Он торгует близ Кремля, то есть в «царской» зоне. А живет за Москвой-рекой, в крепком доме, согласно старым патриархальным правилам. Он опасно приближается к опричнине, но полностью принадлежит земщине, разделяет все ее принципы, ее стереотипы, ее безальтернативность. Как Кирибеевич становится в поэме беспримесным воплощением «нового», связанного с личной волей царя и больше ни с чем, так Степан Парамонович – символ «старого», которому нельзя соприкасаться с «новым», иначе трагедия неизбежна.
Его жизненный распорядок строго размерен; в одно и то же время он открывает и закрывает лавку, в одно и то же время возвращается домой, садится с женой за стол; он знает, когда жена в церкви и когда ей надлежит вернуться, так было и должно быть всегда, а когда окончится вместе с земной жизнью, место старшего поколения займет младшее, дети сменят родителей, и все опять повторится. Недаром почти все, что его окружает (лавка, дверь, стол, затвор), – «дубовое», то есть из твердого, несокрушимого дерева. Дубовой дверью он подпирает свою лавочку близ Кремля. Думает по пути, как сядет с женой за дубовый стол. Заподозрив неладное, грозит закрыть ее за дубовую дверь «окованную». Но обратим внимание: в самой первой сцене поэмы царь проламывает «железным» наконечником своего посоха «дубовый пол» на «полчетверти». Каким бы ни был крепким дуб, он не может устоять перед железным наконечником; какими бы ни были твердыми устои Степана Парамоновича, они бессильны перед натиском нового, произвольного времени. Герой обречен. Единственное, что ему дано, – это сохранить свою верность принципам, погибнуть согласно старым представлениям о правде.