Литературоведческий журнал №35 / 2014
Шрифт:
С этого момента взаимоотношения с природой меняются: она становится враждебной ему. Она коварно скрывает от него горы – его путеводную звезду («в глубине лесной из виду горы потерял»), и он сбивается с выбранного маршрута. Не «волшебные голоса» лесной живности теперь приветливо «шептались по кустам», а грозно, насмешливо «миллионы черных глаз» следят за Мцыри в «ночи темноте». «Терновник, спутанный плющом», заграждает ему дорогу. Лес застилает глубину неба, где прежде можно было «следить» «ангела полет». Герой теперь не тонет «глазами и душой» в небесном своде, а в отчаянии грызет «сырую грудь земли».
Природа теряет одухотворенность, связь с высшим началом бытия, оборачивается своей исключительно плотской, материальной стороной, как в глухом ночном кошмаре, «страшней и гуще каждый час».
Кульминацией враждебности природы становится битва с барсом. В этом эпизоде Лермонтов
Но – Мцыри снова разрушает эту страшную гармонию. Перед схваткой с барсом он вооружается – заранее, хладнокровно обеспечив себя преимуществом, недоступным животному: «Я ждал, схватив рогатый сук, минуту битвы». Таким образом, он обращается за помощью не к природе, но к культуре, пусть и примитивной, первобытной, но, что характерно, в сравнении уподобляемой более высокой, развитой: «Надежный сук мой, как топор, широкий лоб его рассек». Победа достается Мцыри, но это не победа одного из «двух друзей», а торжество человека над природой.
Конечно, осудить героя за эту уловку нельзя: без помощи цивилизации человек в поединке с природой обречен, их силы слишком не равны. Но этот трагический эпизод снова доказывает недостижимость прочной, полноценной гармонии между природой и человеком, утопичность мечты о ней, как и в «Выхожу один я на дорогу».
Тактическая победа Мцыри над природой в образе барса оказалась новым шагом к его поражению. Природа победила героя, отказавшегося от растворения в ней, в ее социально-исторической энтропии. Лес, закрыв от Мцыри горы, куда тот стремился, сбил его с пути на родину, запутал его маршрут и предопределил его возвращение к монастырю. Схватка с барсом нанесла сокрушительный удар по его физическим силам. Герой осознает свое поражение. А крушение мечты означает неизбежную гибель для романтического героя. (Кстати, скорее всего, мечта Мцыри была обречена изначально. Каким образом у «русского генерала», продвигавшегося к Грузии через воюющий с Империей Северный Кавказ («из гор к Тифлису»), оказался «пленный» ребенок? Приходится предположить, что родной аул Мцыри был разорен русской армией в ходе очередной «зачистки» враждебных сел (не случайно в воспоминаниях Мцыри об отце запечатлелись прежде всего воинские детали: «в своей одежде боевой», «кольчуги звон и блеск ружья», «гордый, непреклонный взор», что явно противоречит последующей характеристике «нашего дома» как «мирного»), а крошечный мальчик из гуманности был пощажен и взят с собой. Если же представить, что Мцыри, сын влиятельного горского вождя, был заложником, понятно, что после его исчезновения у русских (оставления в монастыре умирать), семья вновь встанет «на тропу войны» и, скорее всего, будет уничтожена. Не понимая того, Мцыри стремится на пепелище: семьи, живой в его воспоминаниях, на самом деле нет. Таким образом, абстрактная, отвлеченная проблематика романтической поэмы оказывается в глубинах своих мотивирована совершенно реалистически.
Как и положено в классической эстетике, перед смертью героя трагически враждующие противоречия примиряются. Сраженному, умирающему герою природа возвращает свою любовь. Журчащий прохладный ручей смягчает муки изможденного зноем и ранами тела Мцыри. Золотая рыбка поет ему ласковую, убаюкивающую песню. На пороге смерти Мцыри обретает блаженное состояние слияния с природой в полной, безмятежной гармонии, не теряя своего индивидуального сознания, – то, о чем мечтает герой «Выхожу один я на дорогу…». И последние минуты героя протекут в саду, в тени акаций, в виду Кавказа, который «с своих высот» пришлет ему «привет прощальный» «с прохладным ветерком», и в этом «привете» Мцыри почувствует заботу брата.
Таким образом, взаимоотношения Мцыри с природой в поисках родной души развиваются по классической диалектической схеме «тезис – антитезис – синтез». Единство с природой – метафорическое братство с бурей, наделение героем своими чувствами и стремлениями окружающий пейзаж. Борьба с ней, когда брат оборачивается врагом, не переставая при этом быть другом (Мцыри в битве «обнимается» с барсом «крепче двух друзей»). Наконец, воссоединение с ней в смерти – обретение, пусть в предсмертной агонии, ощущения заботы реального друга-брата, человека, подаренное могучей природой.
Противоречиво, диалектично изображение природы и в «Демоне», где она, в отличие от «Мцыри», не является главным героем, но играет важную роль для создания образов и идейного содержания поэмы.
Уже в самом начале изображается громадная вертикаль природного мира, с высоты обозреваемого Демоном, и в ней мы видим два полюса, между которыми будет разыгрываться действие мистерии: рай и ад.
Под ним Казбек, как грань алмаза,Снегами вечными сиял,И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял.«Вечные снега» Кавказа, граничащего, по словам Пушкина, с «обителью Бога», – знак бессмертия; уподобление грани алмаза напоминает о чистоте блаженных душ. Внизу – черный мрак адских «трещин», где обитает Змей, Дьявол. Таков масштаб бытия, осмысляемого в поэме, и создать его помогает природа.
Она же углубляет трагический смысл кульминации поэмы – смерти Тамары как временного торжества Демона. Описание Тамары в гробу построено на контрастах жизни и смерти. Тамара прекрасна в смерти, кажется живой, ее ресницы ждут луча зари, чтобы раскрыться навстречу дню – но «бесполезно луч дневной скользил по ним струей златой». «Денница», «цветы родимого ущелья», украшающие гроб, гармонируют с живой, не тронутой тлением свежестью ее черт – красота живой природы окружает Тамару даже мертвую. Но образу жизни в этой картине резко противоречит «странная улыбка» на ее устах. Она выражает «хладное презренье» к жизни души, покидающей тело. Именно она, выражающая (по черновому варианту) «насмешку над судьбой» и «с небом гордую вражду», сильней «навек угаснувших очей» убеждает в том, что Тамара мертва. Она говорит не только о смерти плоти, но и потерянности заблудшей души, попавшей во власть Демона. И природное сравнение помогает передать этот страшный контраст жизни и смерти. «В час торжественный заката» «снега Кавказа» сохраняют «на мгновенье отлив румяный»,
Но этот луч полуживойВ пустыни отблеска не встретит,И путь ничей он не осветитС своей вершины ледяной…Образ мертвой Тамары, отражающий момент ее перехода от жизни к смерти, подобен образу пограничного состояния природы между днем и ночью, когда последний луч, при всей своей яркости, уже «полуживой», т.е. не выполняет главного своего назначения – освещать земные пути и потому становится, как и улыбка Тамары, «напрасным отблеском жизни прежней».
Так красота живой природы диалектически помогает передать трагедию смерти и отпавшей от Бога человеческой души.
Контраст жизни и смерти выражен и в заключительном пейзаже Койшаурской долины. Взгляд поэта движется снизу вверх, подробно описывая три «ступени», три «яруса» бытия. «Внизу рассыпался аул, земля цветет и зеленеет», полна голосов людей, караванов, пенящейся реки – жизни, «вечно молодой». Склон горы описывается в образах старости: замок, «как бедный старец», «седой паук», «старое крыльцо». Здесь нет людей, жизнь представлена насекомыми и пресмыкающимися (паук, «ящериц семья», змея). Образы забвения определяют выбор сравнений: паук – отшельник, змея «блещет, как булатный меч, забытый в поле давних cеч, ненужный павшему герою». Так же забыты память о Гудале и «милой дочери его». А «на крутой вершине» царит смерть, оцепенение вечных льдов. Там кладбище у церкви, «где кости взяты их землей», «черные граниты плащами снежными покрыты», «льды вековечные горят». Даже вечный образ движения – водопады обездвижены: с ними, «морозом схваченными вдруг», сравниваются «обвалов сонные громады». «Скала угрюмого Казбека» не несет на себе ни малейших признаков жизни, хотя бы низшей, как склоны возле разрушенного замка. Все пусто, мрачно, дико, единственные обитатели и посетители этой пустыни – метель и облака. Снова напрашивается сравнение с Пушкиным, у которого «монастырь на Казбеке» своей вознесенностью над землей приближал человека к Богу. У Лермонтова же в финале поэмы-мистерии не нашлось слов о присутствии Бога в мире. Он, возможно, есть где-то «на воздушном океане», «в тумане» меж «хоров стройных светил», куда Ангел уносит спасенную им душу Тамары, но на земле, как явствует из эпилога, лишь «вечный ропот человека» и «вечный мир» «могильных плит».