Литерный эшелон
Шрифт:
Очкарик вздрогнул: Николая Николаевича Духонина убили еще в семнадцатом году. И, ежели у него имелся штаб, то где-то там, на небесах…
– Петя… Петруша… Это неправильно… – забормотал очкарик. – Он же ничего не помнит. Он новый, чистый человек. Tabula rasa. Чистая доска! А ты его – расстрелять!
– Любопытственный случай, очень любопытственный. – согласился комбат. – С одной стороны – он беляк, враг, контра. С другой – не помнит ни хрена. Можно ведь было его оставить в живых, перековать в сознательного члена советского общества. Да вот беда, что будет, коли он лет через пяток вспомнит, что он белая кровь, золотопогонник?
И комбат дал знак, означающий, что Андрей ему боле не интересен.
Данилина вывели, препроводили в соседнюю хату, в которой отдыхали красноармейцы. Втолкнули в комнату маленькую, без окон. В ней имелся шкаф и скрипучая железная кровать. За толстой дверью шумно отдыхали красноармейцы. Через широкую щель под дверью проникал свет и густой махорочный дым, а также ругань.
Судя по фразам играли в карты, в «шестьдесят шесть».
Андрей осмотрел комнатушку, пытаясь рассмотреть путь к побегу – такового не имелось. Открыл шкаф – он был совершенно пустым, за исключением густого лавандового запаха.
Заглянул и за шкаф. В уголке, между ним и стеной висела иконка, совсем маленькая листовушка в пядь высотой. С нее через щель на мир печально глядел Спаситель.
Верно, когда начались большевистские безобразия, угол заставили шкафом, да об образе забыли.
В последнее время Андрею было все тяжелее верить в Бога. Похоже, он не то что отвернулся от России, но и за себя и своих слуг постоять не мог. И у иконы был, наверное, один путь – к дровам, в небытие.
Как, кстати и у Данилина.
И поэтому Андрей подмигнул Христу.
– Что, тяжко ноне? – спросил он у святого лика.
Тот был безмолвен, улыбаясь по-прежнему печально.
– Ну что с тобой делать?..
Данилин задумался: и, правда что? Впереди его ждала пуля да яма. Только бросать Христа здесь, среди чужих ему людей тоже не хотелось.
И сняв образок со стены, Андрей спрятал его под рубашку.
– Говоришь, как у Христа за пазухой? – спросил он кого-то.
И прилег на лавку у стены.
В ночь перед расстрелом спалось донельзя крепко.
Утром Андрея растолкали ни свет ни заря:
– Эй, контра… Просыпайся что ли…
Андрей потер глаза: что такое? Ах да… Сейчас его расстреливать поведут. Отчего-то не было ни злости, ни желания бороться. Была только апатия, сонливость, и нежелание покидать теплую хату.
Перед ним стояло трое. Двое совсем молодых солдат, почти детей, и третий – их командир. Тот был, пожалуй, лет тридцати, с небогатой бороденкой. В голове у Андрея промелькнуло, что так должен выглядеть какой-то поп-расстрига.
– Дал бы я тебе поспать, да вот времени нет вовсе! – сообщил старший. – Давай-ка я тебя быстренько шлепну, а ты уж на том свете не отоспишься.
Андрея вывели из дома и повели за околицу, к реке. Вели в одной рубашке, галифе и сапогах. С реки только раз дунул ветер и пробрал до косточек.
– Сапоги у него ладные… – бормотал один из молодых. – Я их себе возьму. Нечто так можно: беляк в сапогах, а я – в обмотках…
И косился в сторону командира: нет ли у того иного мнения насчет сапог. Но тот, похоже, думал о совершенно ином.
– Эй, господин полковник, погляди как кругом хорошо-то! – болтал бородатый. – Птички-то поют, солнышко светит. Плирода, просторы вокруг! А воздух тут, воздух! У нас на заводе такого воздуха и днем с огнем не сыщешь! Это ж какими дураком надоть быть, чтоб сегодня сдохнут. А ты, выходит, сдохнешь сегодня! Ну, туда тебе и дорога! Мы землицу от таких как ты почистим, да и ладненько… Заживем вольготно, а тебя в прорубь, рыбам на корм. А весной я ту рыбу поймаю, да съем!
И солдат густо засмеялся, довольный своей шутке.
– Не грусти, друг души моей, – улыбнулся зло Андрей. – День придет, и тебя в поле выведут.
Андрей смотрел будто в воду: его истязателя, дослужившегося все по той же палаческой линии до немалых чинов расстреляли еще при более лютом холоде, на Секирной горе, что на Большом Соловецком острове. И пред тем как горячая пуля пробила череп, тот вспомнил реку, холод, Андрея и его слова. Впрочем, до тех времен должно было пройти целых двадцать лет – почти вечность.
До полыньи было уже недалече. Она зияла как окно в иной, подводный мир. Ее поверхность затягивал легкий ледок, чем-то похожий на рафинад.
Рядом были иные проруби, совсем маленькие, прорубленные, видимо, пешней. Сюда приходили из села удить рыбу. Место было хорошее, прикормленное телами убитых. Только ловить прямо из расстрельной проруби было как-то зазорно. Поэтому крестьяне шли на некую сделку с совестью – отступали от большой полыньи сколько считали нужным.
Как раз такое затянувшееся отверстие во льду оказалось под Андреем. Он поставил ногу – лед тихонечко треснул, появилась едва заметная трещинка. Шевельнулась за поясом иконка, уколола бедро, будто напомнила: ты не забыл обо мне?.. Этот укол пробудил Андрея.
Подумалось: а какая разница. Он скоро все равно будет подо льдом. Что он теряет? Сравнительно безболезненную смерть? Зато его палачи лишатся возможности убить безоружного. Он уйдет из мира сам, по своей воле.
– Эй! – заторопил замешкавшегося Андрея, старший. – Передвигай-то кацпаетками! Уже скоро все закончится.
Но все закончилось еще скорей, чем думал красноармеец. И уж точно – совсем не так, как ожидалось.
Андрей прыгнул на месте, как можно выше, поджав ноги к груди, и словно бомба рухнул вниз. И исчез с глаз, провалился под лед.