«Литке» идет на Запад!
Шрифт:
Лакеи привели нас на просторную палубу спардека и распределили по отделениям: первое — советские моряки с «Литке», едущие в Японию принимать отремонтированный ледорез, второе — корейцы, третье — обитатели высших классов. Офицер пограничной полиции, коротконогий, заплывший жиром, безбровый японец, в крылатке, скрывшей погоны, заложив руки в белых нитяных перчатках за спину, с достоинством прошелся вдоль строя. Пересчитав корейцев, он циркнул сквозь зубы и, раскуривая сигарету, остановился у наших шеренг, изучающе вглядываясь в кочегарские и матросские физиономии. Мы стояли молча, переминаясь с ноги на ногу. На палубе дул сильный ветер, внизу шумно плескались о корпус волны, моросил дождь. Переваливаясь, как старая крячка, полицейский вторично повел за собой выводок услужливо-подобострастных стюардов в накрахмаленных кителях. Чуть погнутая сабля
Строй терпеливо ждал.
Докурив сигарету, офицер важно махнул рукой и сказал, что осмотр окончен.
…Юкки остался давно за кормой: покрытые хвоей сопки, отары овец на склонах, несколько десятков стандартных, казарменного типа зданий в глубине полукружья бухты, квадратные коробки складов с опознавательными знаками для самолетов, железнодорожная колея, ползущая над морем в сторону советской границы.
Путешествие началось. Мы едем пассажирами на японском экспрессном пароходе «Амакуса-Мару». Путь наш долог: вдоль Корейского полуострова, через южную часть Хонсю — центрального острова Японского архипелага, к Касадошимо — провинциальному местечку, на рейде которого стоит, ожидая команду, отремонтированный японцами краснознаменный ледорез «Федор Литке».
Два репортера — две радушных улыбки под шляпами. Один — помоложе — в европейском костюме и клеенчатом дождевике, мешковато сидящем на узких плечах, рябой, с едва приметными усиками; второй — очкастый, в национальном платье вроде ночного халата, с траурным зонтиком и «лейкой», в стучащих гетта [4] на волосатых ногах. Оба рысью взбегают по скользкому трапу, замирают в низком поклоне перед вахтенным штурманом и направляются к нам.
— Ду ю спик инглиш? [5] — спрашивает молодой, натянув маску приветливости на рябое лицо.
4
Гетта — открытая деревянная обувь, похожая на «босоножки», которые носят у нас на юге.
5
Говорите по-английски? (англ.)
Мы отрицательно мотаем головой.
Японцы переглядываются.
— Нисего, — утешающе сюсюкает очкастый, — мозна по роскэ разговаривать. Сказите, подзалуйста, — обращается он к группе кочегаров, — как нравится вам Сейсин? Посмотрите, как много мы, японска люди, сделали в Корее. Взгляните на порт и город — хоросий, культурний город. Десять лет обратно Сейсин был, как у вас говорят, медвезатний угол…
С юга идет накат. Огибая узкий мол, волны вкатываются в миниатюрную гавань Сейшина, с силой бьют в заросшие водорослями малахитовые стенки набережной. Приседают, раскланиваясь с берегами, пароходы, ошвартованные у раскрытых складов. Склады выставили напоказ аккуратно сложенное добро: круги жмыхов, мешки риса, бобов, тюки хлопка — все то, что производит и экспортирует Корея. Скрипят канаты, готовые лопнуть от непосильного напряжения. Моряк никогда не будет искать защиты от шторма в этом опрятном порту, сияющем чистотой: зыбь разобьет судно о малахит набережной или о выступы плешивых обрывистых берегов. Капитаны предпочитают дрейфовать в открытом море.
По замыслу акционеров Южноманчжурской дороги. Сейшину предстоит великолепное будущее. Рейдовая стоянка должна, в помощь Дайрену, быть соперницей одного из лучших естественных портов мира — Владивостока. Пока же средства, вложенные японцами в Сейшин, лежат грудой камней волнореза, не защищающего порт от зыби.
ЛЮДИ «ЛИТКЕ». Автор книги — Е. Юнга на рулевой вахте.
Репортеры ждут, не сгоняя улыбок с лиц.
Слово берет седоусый кочегарский старшина Маслыко, «папаша», как почтительно зовет его машинная команда.
Он — первый ударник Владивостокского порта, восемнадцать лет подряд шуровавший в топках ледокольного буксира «Казак Поярков».
— Та чего мы говорить будем? — недоумевающе басит Маслыко и странно слышать его мягкий украинский говор на японском пароходе в корейском порту. —
Японец ни секунды не задумывается.
— Гаспадин моряк, — вежливо отвечает он, — идет доздь, вы промокнете, на улицах грязно.
— Та я ж не сахарный, — шутит старшина. — Вот дипломаты собрались, — удивленно разводит он руками, — не могут по совести сознаться, што заслабило. Все с тонкостями: промокнете, грязно… тю на вас! — возмущается Маслыко и показывает репортерам широкую, слегка сутулую от долголетней работы кочегарскую спину.
…Корейцы приплыли к тихой пристани. Возбужденно галдя, они сходят на берег. Родина встречает их тремя чиновниками портовой полиции, черными, как могильные жуки, жандармами. Здесь же, у склада, начинается проверка. Полицейские роются в узлах, свертках, бесцеремонно отбрасывая просмотренное, покрикивая на женщин, торопливо собирающих вещи. На безопасном расстоянии, чтобы не достал сапог жандарма, скучились портовые рабочие, успевшие забросать жмыхами первый трюм «Амакуса-Мару». На широкоскулых, отливающих янтарной желтизной лицах застыло напряженное любопытство: как никак люди жили в стране большевиков, где работают только восемь часов и которую так ругает Накура-сан [6] — синдо [7] пассажирского причала, высланный из Владивостока. Острополые широкие шляпы из рисовой соломы и цветные блузы с белым круглым клеймом на спине делают грузчиков не отличимыми один от другого. В круг вкраплены иероглифы — название фирмы, у которой они работают. На левой руке закреплена шпагатом дощечка с номером. Фамилию грузчика заменяет номер, паспортом является круг с иероглифами.
6
Накура — собственное имя японца, сан — приставка, означающая «господин».
7
Синдо — старшина, приказчик.
— Хай сказится такая родина! — в сердцах восклицает Маслыко. — Ни одного японца нима, штоб в грузчиках находился. Все в полицейских мундирах, все в начальниках. И до чего ж корейцы терпеливый народ! Сидят на чумизе, уродуются за фунт дыму. Забитые люди. Сами себя дешевят.
— Стопори на поворотах, папаша, — предупреждают его кочегары.
Услышав взволнованную речь старика, идут к нему четверо сугубо штатских прилизанных японцев, приставленных к нам с той минуты, как неразговорчивые матросы «Амакуса-Мару» спустили на пристань парадный трап.
Старшина круто меняет разговор.
— Куда ж их гонят?
Понукаемые жандармами, взвалив узлы на плечи и головы, корейцы скрываются за углом склада.
— Вам зелателыю знать? — любезно откликается подошедший японец. — Они идут в баня, потом едут домой, на свой земля.
Шпик легко произносит это слово, желанное каждому корейцу. Но подавляющему большинству их земля недоступна, ибо она находится в распоряжении помещиков и японских резидентов. Три четверти населения Кореи земли не имеет или возделывает крохотные участки, достаточные разве для индивидуального пригородного хозяйства советской рабочей семьи. Факты беспристрастны. Они подтверждают слова репортера о том, «как много сделали японские люди в Корее»: хищнически истребили богатейшие лесные массивы, разорили крестьянство, закабалили его двойным гнетом доморощенных и островных живоглотов, превратили Корею в колонию и плацдарм для нападения на Советский союз.
ЛЮДИ «ЛИТКЕ». Лучший рулевой ледореза комсомолец Пономарев.
Недра полуострова таят в себе золото, медные руды, колоссальные залежи графита; почва тучна и плодородна — родит рис, бобы, хлопок, экспортный корень жень-шеня. Но все это почти целиком исчезает в трюмах пароходов, приплывающих из Японии. На долю корейского крестьянина, измученного непосильными налогами, остается чумиза — похлебка из проса.
Старшина иронически благодарит шпика и спускается в третий класс, где ужинают матросы и кочегары. За двое суток пути нам изрядно надоели японские блюда, обильно наперченные и политые соей. Хлеба не полагается. Его заменяет сухой, раздирающий горло рис.