Литконкурс Тенета-98

Автор неизвестен

— А у нас их нет?

— У нас их мало.

— Почему?

— Откуда я знаю, — голос у Германа расстроенный. — Я из кожи вон лезу, чтобы как-то все склеить. Жизнь нужно связывать, понимаешь? Узелками. Я к тебе петельки выпускаю, ты встречные должна выпускать. Вот и свяжем семейный свитер.

— Свитер?

— Ну, не свитер, — что-нибудь другое. Не в этом дело. Это я к примеру говорю. Образно.

Ирина, не отрываясь, смотрит на него. Глаза у нее красные, чуть поблескивающие, и Герман старается в них не глядеть.

— Сама посуди. Даже сейчас я говорю и говорю, а ты молчишь. Я трачу энергию, а взамен ничего не получаю.

— Можно мне в душ? — Ирина порывисто поднимается.

Герман

хмуро кивает. Шуршат удаляющиеся шаги, шумит вода в ванной. Вот и потолковали. Муж и жена. Вчерашние студенты, сегодняшние инженеры. Два абсолютно разных человека.

Пройдясь по комнате, он наугад берет с полки книгу, раскрывает на середине. Что-то полудетское — из обычного Иркиного репертуара. Он кривит губы. Ну как такое можно читать? Ей ведь все-таки не десять лет. И даже не шестнадцать… Пальцы листают страницы. Шрифт крупный, сочный, как зрелые ягоды смородины. Начальные буквы стилизованы под зверей. Вместо «О» — какая-то узорчатая черепаха, вместо «К» — огромный олень. Рога оплетены узорчатыми бантами, шерсть золотистая, в кудельках, как у кавказского барашка.

Герман кладет книгу на место, яростно растирает лоб. На секунду прислушивается. Но из-за шума воды ничего не слышно. Интересно, плачет она или нет? Наверное, плачет. Ее нельзя ругать, ее можно только хвалить. Есть такой сорт людей. Люди-цветы. Когда вокруг тепло — расцветают, когда пасмурно — скукоживаются и погибают. С ними хорошо праздновать и плохо бедовать. Такая вот распрекрасная дилемма. Но ведь радоваться вечно нельзя, жизнь — это будни, преимущественно серые, как правило нудные, изредка розовые. И каждый день с семи утра, с нервотрепкой на работе, с чугунной головой по возвращению. А праздники — они потому и праздники, что иногда и не часто.

Герман тянет себя за левое ухо. Оно у него чуть меньше правого. Он это заметил еще в детстве, тогда же и решил исправить положение жестокими манипуляциями. Увы, положения исправить не удалось, но привычка дергать себя за ухо осталась. Но это ладно, ухо — не глаз, его и ваткой в случае чего заткнуть можно, вот у Ирины действительно проблема. Собственную судьбу, людей, весь мир она процеживает через глаза. И радуется глазами, и скучает, и горюет. Верно, из-за глаз он ее и полюбил. Жуткое дело — глаза козы или барашка. Самые красивые глаза — у детей и жирафов. У Ирины глаза так и остались детскими. По сию пору, вопреки всем встречным течениям. Хотя она и плавать-то толком не умеет. Озера, моря любит, а плавать вот не выучилась. Зато глаза у нее, как у ребенка. Доброго и доверчивого. Иногда Герман просит ее улыбнуться. Особенным образом — без помощи губ и иной мимики. Если настроение у Ирины подходящее, она соглашается. А он глядит и тоже на какие-то секунды превращается в ребенка, которому показывают удивительный фокус. И не понять, как это ей удается. Рот — неподвижен, лицо серьезно, и вдруг — раз! Ресницы дрогнули, от глаз протянулись легкие лучики, зрачки засияли, разливая по радужке игривые всполохи. Закрой лицо шалью, оставь только глаза, и все равно поймешь: улыбается. Он и поцеловал ее первый раз — не в губы, не в щечку, а именно в глаза…

Осторожно Герман крадется в прихожую, замирает рядом с дверью в ванную. Но вода бурлит и ничего не слышно. Может, и хорошо, что не слышно. Разве можно подслушивать?..

Устыдившись собственного поведения, он возвращается в комнату. Быстро раздевшись, укладывается спать. Лучшее лекарство от стресса — сон.

А она уже не плачет. Ванна — не океан и не море, чтобы ее подсаливать слезами. Обида прошла, анаконда, обвившая грудную клетку тугими кольцами, задремала, расслабив ленточные мускулы. Теперь можно дышать, можно вновь любоваться миром. Мир для того ведь и создан, разве нет?..

Вода гремит подобием крохотного водопада. Мореплаватели

прикладывают к глазам козырьки ладоней, спешно отворачивают в сторону. Крышка от мыльницы, самонадеянный дредноут, неосторожно приближается к мощной струе и тут же идет ко дну. Даже в этом небольшом водоеме жизнь подчас сурова. Ужас теснит красоту, и последней непросто выйти в победители. Но она все-таки выходит.

Ирина быстро достает со дна утопленную мыльницу, водружает в док — плетеную корзинку, в компанию к куску пемзы и свернутой в клубок мочалке. Все члены экипажа спасены — лишь чуточку хлебнули воды, ошарашено озираются, не веря в столь чудесное избавление. А Ирина занята уже другим. Ладонь с шампунью она подставляет под струю водопада, и ванна быстро заполняется пеной. Пузырчатая масса искрится под стоваттными лучами, снежными холмами лепится к согнутым ногам. Точно два острова колени торчат из воды, вокруг каждого кружевное белое жабо. Вот так и они с Германом. И никакие они не множества, они — острова. Он — остров, и она — остров. А между ними широкая полоса воды. Пролив Лаперуза. Можно пускать друг к другу кораблики, обмениваться световыми сигналами и не более того.

Ладонями она гонит волны, поднимает маленькую бурю. Ничего не меняется, лишь пены чуть прибывает, а колени становятся блестящими, точно лысины стареньких вельмож из чеховских кинолент. Настенное зеркало покрывает антарктический туман. Оно ничего уже не отражает, оно — само по себе. Если чуть прищуриться, можно увидеть в нем самые причудливые фигуры. Некоторые из них даже способны передвигаться. Но сегодня смотреть в зеркало не хочется. Из головы не выходят слова Германа о сомножествах. Видимо, в чем-то он прав. Они соприкасаются каждый день, а общих точек у них почему-то нет. Семейный свитер вязать не получается, и длинное, дремлющее на груди тело анаконды, вновь начинает пробуждаться.

Ирина разгоняет пену и глядит на собственное тело. Еще одно из сотен крохотных "дежа вю". Смешно, но когда-то она искренне любовалась своим телом, почти восхищалась, наперед предчувствуя восторг того, кому все это достанется. Каким счастливцем представлялся плывущий к ней под алыми парусами герой. Он пребывал еще в пути, но за мужество и терпение, за жестокие шторма ему уже готовили щедрый приз. Везунчик, он даже не представлял — какой! Не смел надеяться, что приз этот будет носить на руках. Бережно, трепетно, всю свою жизнь. Глупая, наивная дурочка…

Ирина колышет воду, и вместе с ней колышутся очертания ее утонувшего тела. Ноги сливаются в единое целое, и вот она уже русалка. Красивая, сильная, волею судьбы упакованная в эмалированную ванну.

Ирина выбирается из воды, выдергивает из слива пробку. Обмотавшись полотенцем, выскальзывает в коридор.

Еще светло, но Герман, конечно, уже спит. Он всегда быстро засыпает, когда расстроен. Своеобразная защита организма от обид, от ежедневной инфляции. У нее так не получается, у нее все наоборот. Стресс вызывает бессонницу, и она бродит кругами по комнате, как дремлющий одним полушарием дельфин. Дельфинам нельзя спать. Они дышут воздухом. Если заснут, могут утонуть и никогда больше не проснуться. Поэтому, бедные, они только дремлют. То левым полушарием, то правым. И плавают попеременно — то по часовой стрелке, то против.

Ирина приближается к окну. За ним двор с тополями и редкой сиренью. Сирень каждую весну обламывают на букеты, и потому тополиного пуха все больше, а сиреневого цвета все меньше. Скоро букеты будет делать не из чего, тогда, наверное, возьмутся за тополя.

Налетает ветер, полиэтиленовый пакет раздутым шариком поднимается ввысь и застревает в ветвях. Мимо по тротуару бредут трое: с багровым лицом мужчина, за ним женщина с авоськами, на отдалении зареванный карапуз. Еще одна семья. Еще три острова в океане…