Литораль (ручная сборка)
Шрифт:
Наум похромал обратно к старушке и своему нетронутому рюкзаку.
— Спасибо, — сказал он ей, подхватывая желтый комок. — Я пойду.
— Давай, давай, — сказала старушка, все также мягко улыбаясь. — Вот тебе, поешь на дорожку.
И она протянула Науму яблоко, как в той сказке про Ивана-дурака, которому Баба-яга в лесу яблоко дала, чтобы оно катилось колбаской и показывало дорогу. А может, это и вовсе клубок был. И дурак тут Наум, а совсем не Иван. Дурак, идиот, мудила.
Наум прижался лбом к стеклу двери, прямо к надписи «Не
26
Они вошли громко, весело, как будто с мороза, и прихожая сразу же наполнилась светом, как бывает зимним спокойным вечером — желтым, в семейном кругу, когда заканчивается сумрачная тьма и наступает праздник, и голоса, и, возможно, радость, словом, что-нибудь — после долгого молчания. Анна вслушивалась в слова, в их радостный гул, чувствовала, как сантиметр за сантиметром проходит оцепенение, как расслабляются мышцы, поняла вдруг, как устала. Выяснилось — в эту самую минуту, — что она смертельно хочет спать, просто лечь, зажать ногами бессмысленное в эту батарейную жару одеяло, свернутое жгутом, — зимой всегда топили как черти, — и забыться сном, и даже громкие голоса из прихожей ее не разбудят. На пороге появился Наум.
— М-м-мам…
Вошел осторожно, позвал тихо, как будто и правда боялся ее разбудить, как будто не было сомнений, что она могла вот так спать — пока его не было дома и никто не знал, где его искать.
Анна вскочила, порывисто обняла его, буквально вцепилась, как самка, которая вырывает своего детеныша у дикого зверя. Как медведица, она начала вдруг рычать, и выть, и плакать, и Наум не знал, что делать, поэтому просто говорил: «Ну хватит, п-прости, хватит, п-прости».
Анна отстранилась, посмотрела в его лицо, сплошь покрытое синяками, уставилась на рассеченный нос с запекшейся кровью и снова его обняла, обхватила руками, почти что повисла, и Наум зажмурился от боли — сквозь куртку мать не видела, что он весь такой же красивый, не только лицом, и любое прикосновение сейчас причиняет ему боль. Он должен был потерпеть, и он терпел, как в детстве, — такой вот послушный мальчик.
Толя прошел мимо спальни, не глядя — сразу на кухню. Анна слышала привычный звук хлопающего холодильника — раз, два, — конечно же, с первого раза Толя не мог ничего найти, а может, не мог совсем, потому что глаза его сейчас были закрыты, он тоже давно не спал.
— Там пельмени в морозилке! — крикнула Анна, как будто очнувшись.
— Где ты был? — спросила она у Наума, все еще держа его за руку, как будто боялась, что он снова куда-то исчезнет.
— Я п-п-поехал выступать в Питер, п-понимаешь, — сбивчиво начал Наум. — Но потом на меня н-напали…
— Как напали?
— Да п-п-просто, гопники какие-то. Тел-л-лефон сел…
— Что значит выступать, Наум?
Анна села, почувствовав тошноту.
— Ну хватит, м-м-мам.
— Ты можешь рассказать, почему именно в Питер? Куда ты там ездил, к кому? К тому мальчику?
Наум посмотрел на нее с презрением.
— С-с-слушай. Тебе не все
Анна молчала.
— Что ж, — сказала она, проходя в ванну тенью. — Надо так надо. Но мог же предупредить.
Наум смотрел в пол на свои грязные носки. От него даже пахло как от собаки после дождя.
Анна зашла в туалет и склонилась над унитазом. Все в доме замерли на позициях. Анну рвало, Толя сидел на табуретке в кухне и курил, Наум пошел в свою комнату и лег на кровать ничком, не раздеваясь. Вода под пельмени почти что выкипела на плите.
Анна умылась, почистила зубы. Вышла из ванны и, почти не замечая волн на линолеуме, прошла на кухню. Распахнула шторы — в окнах «Пятерочки» мигали всеми цветами разноцветные огоньки.
Стоя лицом к окну, спиной к Толе, сказала куда-то — трубам ТЭЦ, кораблям и морю:
— Кипит.
И потом еще кое-что:
— Я полюбила другого человека.
Толя сидел как статуя в музее античности.
— Пойду спать, — наконец сказал он. — Посуду потом помою.
27
Илья позвонил в дверь не сразу, сначала какое-то время стоял перед ней, раскачивался с пятки на носок. Не решался нажать на звонок, заносил руку и опускал ее, потом чертыхнулся, толкнул плечом дверь на балкон подъезда и вышел, закурил. Холодный воздух обжег его, на голову сразу и тяжело рухнуло почерневшее небо, как намокшая тряпка. Он щелчком выкинул бычок вниз и вернулся к двери.
Нажал на звонок и сжал кулаки — костяшки побелели.
Дверь открыл мальчик.
Мальчик как мальчик. Подросток. В носках. В штанах с вытянутыми коленками. В футболке бесформенной, оверсайз. Лицо покоцанное и выбрит как зэк. Илья неосознанно провел рукой по своим аккуратно подстриженным волосам. Он любил, чтобы аккуратно. Хлоя… Он сам споткнулся о ее имя, даже как будто порезался, но мысль бежала дальше: она любила гладить его по голове, особенно когда только из парикмахерской.
Мальчик смотрел на него с неприязнью, но это обычное свойство подростков.
— Вам к-к-кого? — спросил парень.
И Илья слишком поздно подумал, что нужно было заготовить какое-нибудь вранье.
— Я к матери твоей… — сказал Илья как можно более развязно. — Она же дома?
Подросток вдруг странно взглянул на него и крикнул, не оборачиваясь: «Па-а-а-ап?»
Илья мог сбежать, но остался. Ноги вросли в цементный пол.
В проеме двери появился небритый мужик в дурацких вельветовых штанах.
— Вы кто? — спросил он.
Илья молчал. Что сказать? Друг? Любовник? Коллега? Черт его знает, есть ли у нее коллеги-мужчины. Пауза затянулась.
— Она дома? — беспомощно спросил Илья, уже понимая, что ее здесь нет.
— А-а, кажется, я понял. — Мужик сделал шаг назад и потянул за собой сына. — Зайдите, на кухне поговорим.
Илья переступил порог. Он так часто представлял, что придет к ней и заберет ее с собой. Ему было любопытно, как она живет и с кем, но теперь все это потеряло какой-то смысл. Он был незваным гостем в чужом доме, еще одним человеком в носках.