Литовский узник. Из воспоминаний родственников
Шрифт:
Когда уезжал последний раз, обещал приехать еще, но так больше и не появился.
Навешал Марью и Павел Шишов. Женился он на третий год после войны, растил двоих сыновей, однако память о своей молодости, о Насте осталась в нем, и его тянуло в старый Антипов дом. Он снабжал Марью дровами, весной и осенью помогал с картошкой, но чаще заходил просто так, узнать, не надо ли чего, а то принять стаканчик-другой крепкой горьковатой браги, большая бутыль которой всегда стояла у Марьи под кроватью.
Здоровье ее понемногу слабело, убывали силы, их уже не хватало содержать прежнее хозяйство. Ее двор пустел, лишь несколько кур с драчливым краснохвостым петухом копошились и расхаживали по обширной усадьбе. Она сократила посадки
Глава 10
Потом появился Петька Грушин.
Он видел, как Марья часто пыталась задержать его у себя подольше, иной раз эти попытки своей открытой наивностью вызывали у него смущение. «Вот уйду, – думал он, – чего она будет делать, об чем думать?» – и он представлял себе черную осеннюю ночь, ветер за стенами безмолвного дома, одиноко присевшую на скамью старушку наедине со своими мыслями.
«Мам, я сбегаю к бабке, чего-то она просила», – говорил он матери. «Иди, иди, сынок, – отвечала она, – снеси ей заодно…» – и давала ему когда баночку меда, когда осьмушку чаю. Потом заглядывала в окно, смотрела на его уверенную, быструю походку, и радостная, теплая волна прокатывалась в ее сердце.
Сначала Петька стеснялся принимать эти Марьины приглашения, но потом, когда увидел, что она огорчается, даже сердится, ему стало неудобно отказываться. Да и как отказаться, если на столе чугунок исходящей паром рассыпчатой картошки и тарелка груздей, солить которые бабка была мастерица. Скользкие, белые, как свинина, хрустящие, с запахом чеснока, смородинного листа, они горкой возвышались в тарелке, маня к столу.
Петька садился на табурет под небольшую картину в бронзовой раме – это была хорошая копия с пейзажа Левитана «Март» – ее подарил Марье один охотник, живший у нее прошлой осенью.
А Марья садилась у окна. В запотевших темных окнах расплывались огни деревенских изб. От горевшей печи веяло теплом, где-то пел сверчок, на низком протертом диване сидел кот и намывал гостей. И Петька ощущал приятное чувство уюта, душевного покоя.
Марья всегда что-нибудь рассказывала. Хотя Петьке не все было интересно, слушать он старался внимательно. Он заметил одну странность в Марьиной памяти; это удивило его сначала. Годы детства, молодости она помнила живо, отчетливо, точно было это вчера. Мирную довоенную жизнь она тоже любила вспоминать, но годы последних десятилетий помнила смутно. Несколько раз Петька просил ее рассказать о том, чему сам был свидетелем, и обнаружил, что события, разделенные годами, представлялись Марье рядом, а действительно происшедшее одно за другим – разлетались на годы. «Не спрашивай ее о войне», – однажды сказала ему мать, и хотя как раз эта тема интересовала Петьку сильнее других, он никогда ее не касался.
– Баба Маня, а как раньше в деревне жили? – спрашивал Петька, наливая чай в широкое, облитое синей глазурью блюдце, поглядывая на спокойное лицо Марьи, на ее сухие жилистые руки, как они, чуть дрожа, маленькими щипцами кололи сахар на мелкие квадратные кусочки.
– Как сказать, Петя. Хорошо жили, грех жалиться, – Марья положила в рот сахарный кубик и, отхлебнув из блюдца горячий заваристый чай, продолжала: – семья наша по тому времени обыкновенная была: три брата, две сестры, родители. Жили хорошо, – повторила она еще раз, – все у нас было. Хлебушко свой, мясо тоже свое, молока сколько хошь. Хозяйство было: две коровы, лошадь, мирского быка держали, овцы, поросята, само собой. В чем нехватка была – в лавке брали. У Харитоновых. Всякие там были товары: баранки, селедки, керосин, соль, ситец разноцветный. В город ездили больше по весне. Нагрузит отец воз стульев и везет продавать. Брат Федя на станке умел, а Ваня мой резчиком. Такие фигуры вырезывал, – загляденье одно, богатые делали стулья. Из города едет, всем подарки везет, никого не забудет. Кому на сарафан, кому сережки иль колечко, кому сапоги. Хороший был отец у нас, добрый. Но строгий, правда. Бывало, как глянет: «Девки, всё о женихах? За дело, за дело», – все гулянки из головы вылетают. Недосуг гулять было, работа ждала, – Марья вздохнула, задумалась.
– Выходит, баба Маня, вы кулаки были? – спросил Петька. – Не все же в деревне жили хорошо?
– Не знаю, Петя, кулаки аль не кулаки. Как по-теперешнему-то, вам, молодым, сподручней сообразить. Тогда мы об этом не думали. Теперь пошел да купил хлеба сколько надо, а, бывало, за этот хлебушек, Петенька, о-ой сколько потов прольешь. Землю обделать надо, засеять, вырастить, сжать, обмолотить, смолоть на мельнице. Так со всяким другим делом. Вспомнишь, как работали, и не верится – откуда силы брались. Хозяйство по дому на матери да на мне, сестра младше была. Еще до солнца далеко, а мама уже зовет: «Манюша, вставай». И начинается верчение. Одной воды принести двенадцать ведер надо, скотину напоить.
Всё бегом, во всех углах дела, отдыхать недосуг. Накрутишься за день, ноги гудят. Сунешься где-нибудь, подремлешь минутку, опять на ногах. А к вечеру, другой раз, на покос бежишь мужикам помогать, четыре версты туда – по Алешину ручью наш покос был.
Марья налила себе и Петьке еще по чашке, долила заварной чайник, дрожащей рукой подняла и поставила его на самовар. Лицо ее осветила задумчивая улыбка.
– А хорошо было, хорошо! Работают, бывало, ребяты в мастерской. Как запоют! Голоса у всех хорошие, особенно у Кости, запевал всегда. Мы идем, слушаем. За столом как соберутся все – свои, родные – полная комната. Мама сидит веселая, глядит на нас, скажет другой раз: «Какие вы все хорошие, красивые, сердце радуется на вас глядеть. Всегда бы так было». А отец смеется: «Куда ж, мать, они от нас денутся. Так всю жизнь и будут рядом тебя крутиться».
– Зимой, ясное дело, работы меньше было, – продолжала Марья, ребяты ремеслом занимались, а мы шили, пряли, ткали. На девишник сходились больше у Захаркиной Алены, царство ей небесное. Девок много, прялки гудят. Ребяты приходили, сидят, нас веселят, а то песню запоем. Хорошо получалось.
После картошки с груздями и двух больших чашек чая Петька сидел неподвижно, подперев рукой щеку, и слушал. От своего деда Панкрата он знал о жизни старосельцев в те далекие времена, вспоминал, как светлело дедово лицо, когда он говорил о своей молодости. Петька смотрел на Марью и думал: «Чего они радуются той жизни? Как лошади работали. Об чем жалеть? А жалеют, видно. Дай ей теперь ту силу, старое хозяйство, опять стала бы так работать. Чудные старики наши».
А Марья продолжала:
– Конечно, были бедные. По-разному жили. Были такие, что из нужды не вылезали. У одного жизнь не складывалась, другой вино любил. Были такие, что работать не хотели. Откуль тогда возьмется? Ясное дело, ничего не будет тогда. Если семья дружная, крепкая, все работают – нехваток не было, в достатке жили. Мельник Егор Тимофеич, два сына у него с невестками. Плотину сладили, мельницу, все как надо: вешняки, заплоты, ручей выкопали, камнем обделали. Все своими руками. Дом большо-ой, на горе стоял, сад, деревья всякие. Пожалуй, что жили они – справней всех. Электричество у них было, а у Марьи Балдошихи, Еремы Кривого лучину в святцах жгли – на керосин не хватало. Харитоновы – лавочники, тоже не бедней были. Кузнец Аким Степанович. Ремеслом занимались – прибытком разным. Зимой кто в город на извоз подряжался, кто в артель поступал – ходили по деревням; кто лес валил, а по весне со сплавом ходили. Что говорить, крепко работали, мужикам нашим доставалось.