Лиза из Ламбета
Шрифт:
— Или я буду отбивать, или играйте без меня, — отвечала Лиза.
— Эрни, так тебя и так, пусть она отбивает! — закричали двое-трое членов крикетной команды.
— Ладно, пусть. — Капитан нехотя протянул Лизе биту. — Все равно долго не продержится. — И он отобрал мяч у прежнего подающего. Сомнения этому юному джентльмену были чужды в корне.
— Мяч за полем! — раздалось с дюжину голосов, когда мяч, не коснувшись Лизиной биты, приземлился на куртки, служившие калиткой. Капитан поспешил вернуть свою очередь, однако
— Первая подача не считается! — кричала она.
— Ты не говорила, что первая не считается! — возмутился капитан.
— Говорила! Я сказала, когда мяч полетел. Про себя.
— Ладно, пусть, — повторил капитан.
И тут Лиза увидела Тома среди зрителей и, поскольку в то утро была расположена к миру в целом, окликнула:
— Привет, Том! Давай с нами! Будешь подающим, а то здесь у одного руки не оттуда растут!
— Проворонила подачу, так теперь и злишься, — буркнул парнишка.
— Ты меня из игры не исключишь, не на ту напал. А первая подача всегда не в счет, это уж правило такое.
Том подавал очень медленно и мягко, чтобы Лизе не приходилось делать лишних движений. Лиза вдобавок хорошо бегала, и скоро на ее счету было двенадцать очков. Другие игроки стали выражать недовольство.
— Да он поддается всю дорогу! Он и не хочет ее обыграть!
— Эй ты, все дело нам портишь!
— Плевать, — парировала Лиза. — У меня двенадцать очков — вам столько и не снилось. А теперь мне надоело, я сама из игры выхожу. Пошли, Том.
И они с Томом вышли из игры, а капитан наконец завладел битой. Крикет продолжался. Лиза прислонилась к стене, Том стоял напротив нее, сияющий, как новенький шиллинг.
— Слышь, Том, где прятался? Я тебя сто лет не видала.
— Я не прятался; я тут и был. И я тебя видел, хоть ты меня не замечала.
— Мог бы подойти, сказать «доброе утро». Кто тебе не давал?
— Не хотелось тебя неволить, Лиза.
— Нет, ну не дурак? Скажешь тоже — неволить!
— Я думал, тебе не по нраву, чтоб я на каждом шагу попадался. Вот я и обходил тебя стороной.
— По-твоему получается, я тебя видеть не могу! Думаешь, я бы поехала с тобой на пикник, если б ты мне не нравился?
Лиза отчаянно лукавила; но в то утро она была так счастлива, она весь мир обожала, и Том шел в комплекте. Она смотрела нежно, и до того довела парня, что у него комок к горлу подступил, и он слова вымолвить не мог.
Лиза взглянула на дом, где жил Джим, и увидела в дверях девушку примерно одних с собой лет; девушка показалась ей удивительно похожей на Джима.
— Слышь, Том, глянь-ка туда — это не Блейкстонов дочка вышла?
— Она самая.
— Пойду поболтаю с ней. — И Лиза бросила Тома и направилась к девушке.
— Ты Полли Блейкстон, верно?
— Верно! — отвечала Полли.
— Я так и подумала. Твой папа мне сказал: ты ведь мою дочку не знаешь, да? Не знаю, говорю, откуда мне знать. Ну, говорит он, коли встретишь ее, нипочем не ошибешься. И правда, я не ошиблась.
— Мама говорит, я вся в папу, от нее ни крошечки не взяла. А папа говорит, слава Богу, а то, будь я на маму похожа, он бы с ней развелся.
Обе засмеялись.
— А куда ты идешь? — спросила Лиза, косясь на полоскательницу в руках Полли.
— За мороженым к обеду. Там, в конце улицы, у лоточника куплю. Папа сказал, вчера вечером ему подфартило, так что нынче у нас мороженое на сладкое.
— Можно с тобой?
— Конечно!
Они взялись за руки, словно дружили с пеленок, и зашагали к Вестминстер-Бридж-роуд. По этой славной улице девушки шли, пока не добрались до ларька, где итальянец продавал нужный им товар; попробовали все сорта, сделали непростой выбор. Полли выложила шестипенсовик, и итальянец наполнил полоскательницу красно-белой субстанцией, с виду опасной для жизни.
На обратном пути Полли вдруг воскликнула:
— Папа идет!
Лизино сердце бешено забилось, щеки запылали; но сразу же ею овладел стыд, она опустила голову, уставилась в землю и пролепетала:
— Мне домой надо, мама хворает. Посмотрю, как у нее дела.
И прежде, чем Полли успела ответить, Лиза юркнула в свою дверь.
Дела у миссис Кемп были из рук вон плохи.
— А, явилась — не запылилась! Где тебя носило? — завела она, едва Лиза переступила порог.
— Что с тобой, мам?
— Что со мной? Нет, вы гляньте — она еще спрашивает, что со мной! Да как у тебя язык поворачивается, мерзавка! Бросить больную мать, одну-одинешеньку! Хороша дочь, нечего сказать!
— Да что случилось?
— Молчи, не смей раскрывать свой грязный рот! Мать одну оставила, когда ревматизма будто с цепи сорвалась, да еще нервалгея в придачу! У меня все утро нервалгея, голова трещит! Кажется, сейчас кости расколются да мозги вытекут. А она шляется незнамо где. Мать больная лежит, всякую минуту может Богу душу отдать, ждет ее, паршивку, а она не идет, чай матери не готовит. Пришлось самой встать кое-как, чаю сделать, это с такой-то нервалгеей! А если б пожар случился? Мать бы, больная, заживо сгорела, а этой мерзавке и нужды нет!
— Прости, мам. Я только на полчасика выскочила, не думала, что ты проснешься. И огня, кстати, не оставила.
— Ах ты, неблагодарная! Вот я, когда девушкой была, я разве со своей матерью так обращалась? У тебя уважения к матери ни на грош, а ведь мать с тобой больше намучилась, чем с другими-то детьми, вместе взятыми! Как родила тебя, так будто крест на шею повесила; всю-то душу ты мне вымотала с тех пор. За что мне такое на старости лет, за какие прегрешения? Чтобы родная дочь больную мать оставила голодной смертью помирать да гореть заживо! — Тут миссис Кемп начала всхлипывать, и ее жалобы потонули в ее же слезах.