Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе
Шрифт:
На с. 127 говорится: «По мнению Зигварта, это фикция, что суждение может быть истинным независимо от того, будет ли мыслить его какая-либо интеллигенция… Суждение, выражающее формулу тяготения, не было бы истинным до Ньютона, и строго говоря, оно было бы собственно противоречивым и вообще ложным».
Истинным или ложным в первоначальном смысле слова всегда может быть лишь какое-либо утверждение, какое-либо мнение. Но мнение, утверждение предполагает ведь необходимо мыслящего субъекта, который имеет это мнение и высказывает это утверждение. Гипостазировать «положения» в самостоятельные сущности – это мифология. Когда Husserl на с. 89 говорит о «противоположных обстоятельствах дела», которые совместно не могут быть истинными, то он смешивает «истинный» и «действительный» и допускает то же самое смешение понятий, как и Германское уголовное уложение, в котором (§ 263)
Планеты, конечно, задолго до Ньютона совершали движение таким же образом, как это соответствует формуле тяготения. Но до того, как Ньютон установил свою теорию (которую Husserl, впрочем, на с. 63 признает лишь вероятной гипотезой), для человеческого познания вообще не существовало никакого положения относительно этого, которое могло бы быть истинным. Теперь, конечно, благодаря своему содержанию, оно имеет значимость также и для прошедшего времени. Из того, что о положении, которое вообще никогда еще не мыслилось, нельзя утверждать, что оно истинно, – из этого Husserl заключает, что раньше оно было ложным. Разве можно о неродившемся человеке сказать, что он здоров, или сказать, что он болен? И если не является истинным, что он здоров, так как он ведь даже не существует, то разве отсюда вытекает, что он болен? Именно так и умозаключает Husserl. Подобно тому как он смешивает действительность и истинность, он смешивает простое отрицание с утверждением противной противоположности.
Своеобразные ожидания пробуждает эта идеальная «чистая логика», если она должна сделать возможными такие фокусы, достойное место для которых было бы в платоновском Евтидеме.
Или, быть может, Husserl хочет этим доказать то, что он развивает в другом месте, именно что (с. 68) между идеальным законом и реальным законом существует вечно неуничтожимое различие – что (с. 97) логический закон противоречия не имеет ни малейшего отношения ни прямого, ни косвенного к фактическому уничтожению противоречивого в мышлении – что он не содержит в себе ни тени эмпирического утверждения о каком-либо сознании и об его актах суждения? Ведь находит же он (с. 68 и сл.) «характерным для низкого уровня чисто-логических взглядов в наше время», что я могу-де измыслить какое-то идеальное мышление, в котором логическая необходимость была бы вместе с тем реальной, акты которого в действительности определялись бы логическими нормальными законами.
Но если логическое познание достигается нами не через посредство психологически естественно-необходимого течения мышления, то откуда в таком случае должно оно проникнуть в наше действительное сознание? И если бы фактическая невозможность противоречия не обнаруживалась в действительном, конкретном течении наших мыслей, то каким образом могли бы мы придти к вере в невозможность противоречия? Положения Husserl’n необходимо приводят к двоякому сознанию, эмпирически действительному, которое должно быть совершенно независимым от логического законодательства, и совершенно отличному от этого, идеальному сознанию, которое постигает вневременную истину. Но в таком случае этого последнего сознания можно достигнуть лишь путем экстаза, когда мы порываем с временным течением наших мыслей. Тут мы в недрах мистицизма.
Husserl составил себе такое понятие о психологии, согласно которому ее существенной задачей является подчинить эмпирическую духовную жизнь причинным законам «наибольшей всеобщности», словно для психологии на первом плане не должна идти речь об анализе самосознания и словно не тот же анализ должен открыть в последнем сознание логической необходимости, из которого мы и черпаем нормальные законы и идеал совершенного мышления. Из своего совершенно одностороннего понимания Husserl создает себе ветряную мельницу, с которой и сражается затем, исполненный воинственного пыла.
Однако он сам же учит, что достоверность логических законов есть «переживание», и ищет опоры в той очевидности, в которой обнаруживается истина. Но ведь переживание есть эмпирически психический факт, и очевидность есть состояние духа, которое мы испытываем во времени.
Именно на эту испытываемую нами очевидность опираются предыдущие параграфы. Если это есть эмпиризм и «психологизм», то сам Husserl стал повинен в этой ереси. А тогда из-за чего же спор?
6. . Аристотель, Anal. Pr. I, 1. – Ниже (§ 12) мы рассмотрим тот взгляд, что не всякое-де суждение имеет два элемента.
7. Всеобщность процесса, которым чувственные возбуждения относятся к вещам, не умаляется от того, что отношение это, в частности, может быть шатким, и что схватывание вещи, воспринимаемой в определенном явлении, может быть сменяющимся. «Ночь», «тень», «радуга», «ветер» и т. д. суть первоначально вещи в полном смысле слова, конкретные индивидуумы. Лишь научная рефлексия лишает их этой устойчивости и дает возможность познавать их как простые действия определенных отношений между вещами. Поэтому в настоящей связи мы избегаем также выражения «субстанция», так как оно напоминает уже о научной рефлексии и о критике непосредственно естественным путем возникающих представлений. Не все, что обыкновенное сознание, руководимое аналогиями своих мыслительных процессов, преспокойно понимает в качестве вещи, является поэтому субстанцией в строгом смысле и может устоять перед сознательным применением этой категории.
Мы можем не касаться здесь трудного вопроса о том, лежит ли вообще в основе нынешней глагольной формы во всех ее применениях какое-либо определенное единое общее понятие и каково оно. Мне кажется несомненным, что в первоначальном разграничении имени существительного и глагола последнему присуще выражение совершающейся во времени деятельности (в самом широком смысле); и мысль об исходящем от вещи, из нее возникающем движении и изменении, которое может затем распространить свою деятельность на другие вещи, образует первое ядро той группы представлений, для обозначения которой употребляется глагол. Чем живее фантазия мыслит первоначально вещи, тем несомненнее, что и длительные состояния, как «лежать», «стоять», «оставаться» означают «держать себя», «вести себя», т. е. являются как активное, как бы желанное пребывание и приостанавливание изменения или, во всяком случае, как это обнаруживается в греческом , , как следствие деятельности. Поэтому мне кажется более правильным понятие деятельности рассматривать, как первоначальное и подчинять ему понятие состояния, нежели переворачивать это отношение, как это делает В. Вундт. То, что для нашего теперешнего способа понимания многие глаголы, по-видимому, имеют ценность прилагательных предикатов, – это обстоятельство ничего не изменяет в первоначальном различении. То же самое поведение вещи, с одной стороны, может рассматриваться как покоящееся свойство, с другой – как продолжающаяся деятельность вещи, как «спокойный и покоится», «ruber и rubeo», «тихий и молчать» и т. д.
8. Согласно с этим Steinthal, Abriss der Sprachwiss. I, 396 и сл.
9. Виндельбанд в своей обстоятельной статье «Система категорий» (см. Приложения к «Прелюдиям» в переводе г. Франка, с. 334) дал обзор высших родов наших понятий. Причем, он описывает их в кантовском смысле, как формы синтеза. Я согласен во всех существенных пунктах с его рассуждениями, в особенности что касается разграничения конститутивных и рефлективных категорий. Первые имеют объективное значение, так как они определяют сущность мыслимого как сущее содержания. Последние же коренятся в субъективном отношении друг к другу этих содержаний, которое зависит от их встречи в одном и том же сознании. К первым принадлежат вещь, свойство, событие, пространственное, временное, причинное отношения; к последним – логические и модальные отношения, из которых первым и наиболее общим по праву признается различение.
10. Ср. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte. 3-е изд., с. 94.
11. Ср. превосходные замечания Steinthal’u, Abriss der SprachwissensschaftI. с. 148 и сл., 401 и сл. и Paul, Prinz, d. Sprachgeschichte. 3-е изд., с.77 и сл.
12. В этом отношении объяснения Милля (Логика, книга , гл. 2) сплошь поверхностны: имена прилагательные «белый, тяжелый», или даже указательное местоимение «это» он обозначает как имена вещей. Ср. также Paul, Prinz, der Sprachg. 3-е изд., с. 67 и сл.