Логопед
Шрифт:
Редакторы других газет Заблукаева откровенно ненавидели. Он не просто отнимал у них читателей — он объявлял их речь вне закона. Их язык, на котором они разговаривали с малолетства, на котором говорили их родители, на котором издавались их газеты, был, как оказывается, лжеязыком, дурным порождением неграмотного плебса. Они, редакторы, оказывается, не владеют языком, а поклоняются ему, как идолу. Их язык, оказывается, есть инструмент порабощения общества, который тиранит похуже самого лютого тирана-человека, потому что обитает в головах. По Заблукаеву получалось, что им нет прощения, потому что они во многом и есть виновники умственной деградации, злые преступные потворщики, из корысти разлагающие чистое тело правильной речи. И ничуть не ошибались редакторы,
Тогда ему и приснился этот сон. К тому времени он жил в Европе уже два года. У него появилась большая квартира, машина, невеликий, но преданный ему штат. У него была газета — его личная трибуна. И тогда к нему пришел сон. Заблукаев стоял на одном из тех холмов, что послужили когда-то основанием европейскому городу, в который занесла его судьба. Он видел далеко перед собой какую-то равнину. Никаких других подробностей было не разглядеть, но Заблукаев знал, что равнина — страна, которую он покинул. На равнине паслось какое-то животное. Оно было, судя по всему, огромным, потому что даже на таком расстоянии выглядело большим. Голова его была опущена, словно животное щипало траву. Да только Заблукаев знал, что трава не растет на той равнине. Он пытался рассмотреть животное, приложив руку козырьком ко лбу, но ничего разглядеть не удалось. И вдруг рядом появился Юбин. Заблукаев так обрадовался его появлению, что бросился к нему обниматься. Однако Юбин был непривычно строг. Отстранив радостного Заблукаева, он тоже пристально вгляделся вдаль и спросил:
— Ну, что, видишь теперь?
— Ничего не вижу, Фрол Иванович, — признался Заблукаев.
Юбин покачал головой.
— Эх, Левка, Левка… Помнишь мои слова-то? Вот теперь и мерекай.
— Да какие слова-то, Фрол Иванович? — удивлялся Заблукаев.
— Экое дубье ты, Левка! — наругался на него Юбин. — Видишь Его? Вон Он!
Заблукаев посмотрел, куда указывал Юбин, но ничего, кроме огромной равнины на горизонте, не узрел.
— Эх, дурандай! — в сердцах произнес Юбин. — Стой-ка здесь, я вот трубу озорную принесу.
И он исчез — а Заблукаев проснулся. Странное чувство оставил в нем этот сон — кажется, нечто запредельное показалось ему на мгновенье, но он так и не понял, что это было. Только смутная догадка явилась ему, но он решил подождать, пока Юбин не вернется с подзорной трубой. С той ночи он стал ждать возвращения Юбина, однако тот все не являлся.
Росту популярности «Правила» помогли и совершенно непредвиденные обстоятельства. Одним июльским днем город жужжал от немыслимой новости: в самом его центре, на глазах многочисленных свидетелей, в популярном летнем кафе были расстреляны редакторы двух самых известных тарабарских газет — «Пдавого дела» и «Вубежа».
Ни у кого не возникло ни малейших сомнений в том, что они были устранены Тайным департаментом и что убийство политическое. Такое в прошлом уже случалось: трое вожаков тарабаров в эмиграции в разное время простились с жизнью в результате покушений. Однако никто и не подозревал, что уже через несколько дней обе газеты, возглавлявшиеся погибшими редакторами, объявят о своем закрытии. Оказалось, что дела у них давно шли плохо: подписка падала, спонсоры один за другим отказывали от финансирования. Гибель влиятельных журналистов повлекла за собой гибель двух влиятельных изданий. Эти газеты были самыми успешными конкурентами «Правила».
И Заблукаев расцвел. Он даже не откликнулся на смерть коллег. Ему было некогда. Он договаривался об увеличении тиража: число подписчиков после закрытия тарабарских газет беспримерно возросло. У него даже не было времени удивляться, почему его хотят читать тарабары. Он давно перестал обращать внимание на то, кто составляет его читательскую аудиторию.
Не задумывался он и о риске для своей жизни — не потому, что погибшие были тарабарами, а он сам тарабаром не был, а потому, что с некоторых пор Заблукаев поверил в свое бессмертие. По непонятной причине он знал, что убить его может только слово — острое, заточенное. И не из народного языка должно быть оно — слишком жидок был этот псевдоязык, — нет, слово это должно было быть взято из старых книг. Да, только там возможно было отыскать такое пронзающее, как дротик, слово, обладающее страшной поражающей силой, слово-боек, слово-чекан, слово-кистень. Да найдутся ли такие воины среди всех этих тарабаров да лингваров-болтунов, которые могут обнаружить это забвенное слово-кладенец? Заблукаев понимал, что, возможно, недооценивает своих противников, но не мог отказать себе в злорадстве — нету здесь любителей старых книг, да и самих старых книг нет здесь, все остались на родине.
За заботами о газете, за лихорадочной выплавкой статей-пуль пролетели еще два заблукаевских года. Однажды он, случайно глянув на календарь, понял, что сегодня очередная годовщина смерти Горфинкеля, и поразился тому, как быстро забыли неуемного старика. Сочинения его ветхой глыбой пылились в углу, многие рукописи и переписка были рассована по ящикам и задвинуты в глубокие шкафы. Заблукаев понимал, что когда-нибудь все это станет вновь востребовано, однако сейчас в это верилось с трудом.
Юбин все не возвращался: видимо, подзорная труба лежала где-то очень далеко, а может, задержался Юбин по каким-то своим особенным делам. Но Заблукаев каждый вечер, ложась в постель, готовился увидеть страшную равнину. Ко сну этому требовалось долгое предуготовление, и Заблукаев знал, что Юбин просто выжидал, когда он окажется готов к нему. И Заблукаев готовился.
Удалось ему и восстановить большую часть историй из утраченного сборника о немтырях. Он опубликовал некоторые из них, самые, на его взгляд, важные, но присовокупил, что в этих сделанных по памяти публикациях отсутствует главное — язык. Цепкая память Заблукаева помнила факты, помнила канву и сюжет, но язык… — Заблукаев не мог упомнить речевых особенностей всех рассказчиков, и поэтому все истории утратили индивидуальность. Заблукаев сожалел об этом, но отказаться от публикации рассказов не мог — этого не позволяло ему чувство справедливости.
Тогда же неожиданно произошло и то, о чем когда-то предупреждал его Девель. Однажды Заблукаев сидел в своей конторе, готовя очередной номер. Сквозь закрытую дверь доносились до него голоса сотрудников, телефонные звонки. Вдруг послышался шум, возмущенный крик, дверь отворилась, и в кабинет вступил одетый в черный плащ высокий человек в окружении троих еще более высоких. Не спрашиваясь, человек сел в кресло, а трое его гигантских спутников окружили кресло. Некоторое время прошло в молчании. Заблукаев рассматривал человека, а человек — Заблукаева. Человек не знал, что Заблукаеву уже известно, кто он такой. Заблукаев понял это сразу, моментально припомнив свой разговор с Девелем. Только один человек в эмиграции мог так вламываться в закрытые двери. Только один человек в эмиграции считал, что ему позволено все, потому что он — Мессия. И поэтому, когда человек нарушил молчание и довольно приветливо произнес:
— Добг’ый день, Лев Павлович. Я — Г’оманов, — Заблукаев уже знал, что он Гоманов, и просто ожидал продолжения.
Не дождавшись от него приветствия, Гоманов продолжил:
— Я давно хочу с вами поговог’ить. Вы очень интег’есный человек, Лев Павлович.
— И очень занятой, — сказал Заблукаев просто. — У вас какое-то срочное дело?
Гигантские спутники Гоманова переглянулись, видя такое непочтение.
— У меня дело к вам, Лев Павлович, — кивнул Гоманов.
Заблукаев рассматривал его. Почему-то Гоманов раньше представлялся ему человеком небольшого роста, лысоватым, с бородкой, с хитрым прищуром. В действительности он оказался высоким, отчего казался сутуловатым, носил длинные светло-русые усы и окладистую бороду и смотрел на мир веселыми ярко-голубыми глазами. Он производил впечатление искреннего и добродушного человека, с которым как-то не вязались его мрачные спутники.