Лох

Сырым и прохладным апрельским утром тысяча девятьсот шестьдесят третьего года на окраине Москвы у Крестьянской заставы точно в срок, как и предсказывали врачи, родился мальчик с рыжими корочками бровей. Его немолодая мать, у которой было уже двое сыновей, решилась на третьи роды лишь потому, что мечтала о девочке. Добрая женщина полагала, что в будущем, когда сыновья обзаведутся семьями и покинут родителей, дочка останется при них и послужит утешением в старости, пусть даже к тому времени наступит, как уверял муж, коммунизм и всякая надобность в личном утешении отпадет. Ни тем,

ни другим надеждам не суждено было исполниться, но рождение третьего ребенка, в честь деда по материнской линии названного Александром, принесло семье долгожданную квартиру напротив Тюфилевских бань от щедрого государства и трехстворчатый полированный шкаф от богатого, но прижимистого старика, доселе не желавшего признавать коммунистического зятя и его потомства. Этим дедушкины благодеяния не исчерпались, и он пообещал отписать дочери садовый участок в местечке Купавна близ Бисерова озера при условии, что младенец будет крещен.

Последнее обстоятельство сильно смутило Анну Александровну. Она и думать не смела, чтобы рассказать обо всем супругу и хотела было отказать отцу, потому что мир в семье был ей дороже любых дач, а лгать мужу она обыкновения не имела. Однако ребенок от рождения был слаб, часто болел, и после одной из сильных простуд она решилась втайне отнести его в церковь и окрестить. Бывший восприемником Александра дедушка свое обещание сдержал и за полгода до смерти завещал дочери дачу. С тех пор семья проводила все лето в благословенной Купавне, возделывая небольшой огород и сад, помогавшие своими плодами скрасить уныние московской зимы.

Виновнику всех этих счастливых приобретений, впрочем, никакого дела до них не было. Он не унаследовал ни ума, ни житейской ловкости старших братьев, рос в их тени, донашивал за ними одежду и ходил в те же детские учреждения, где его звучная фамилия была хорошо известна. Очень скоро заметили в нем, однако, черты, тезкннскому роду несвойственные. Мальчик был задумчив и тих, не любил шумных игр и ярких игрушек и с младенчества отличался двумя странно связанными между собою особенностями: таинственным предощущением смерти и необыкновенной влюбчивостью во все женское.

Еще ребенком в саду, где из-за непрекращавшихся простуд его клали спать одного в теплой комнате, он просыпался всякий раз, когда молоденькая воспитательница Лариса Михайловна переодевалась и, высоко подняв руки, закалывала пышные волосы. Тезкин таращился на нее во всю ширь своих серых глаз. Чувствуя на себе этот совсем недетский взгляд, она торопливо надевала халат, со странным волнением наклонялась над его кроваткой и велела ему спать. Санечка послушно закрывал глаза и задумчиво улыбался: маленькая, гибкая женщина казалась ему такой чудесной, что за ее красоту и беззащитность он был готов простить ей даже то, что она заставляла его есть гречневую кашу с молоком, превращая столь приятное занятие, как еда, в сущую муку. Но одновременно с этим пронзительным восхищением ужас сжимал его сердце. Точно он чувствовал, что скоро откроется страшная вещь: воспитательница больна туберкулезом, и ее немедленно уволят, всех детей станут обследовать, делать прививки, но по счастью ничего не найдут и ее все забудут. Только год спустя он услышит, как одна нянечка скажет другой, что Лариса умерла.

В ту же ночь она пришла к нему во сне, еще прекраснее, чем наяву, в своей прозрачной кружевной комбинации, наклонилась над кроваткой и попыталась взять на руки. Но в тот момент, когда ее холодные пальцы дотронулись до него, он проснулся и сначала не понял, что случилось. А потом заплакал от обиды, что это был только сон и вокруг него обыкновенная ночная пустота, равномерное и глухое урчание автозавода, редкий отблеск проехавшей по переулку машины и сопение братьев.

Он закрыл глаза, чтобы снова увидеть ее, и она пришла, но уже не приблизилась, а стояла вдали, обещая, что иногда будет приходить.

Она снилась ему довольно часто — иногда каждую ночь, иногда реже, и в такие дни он по ней сильно скучал и даже забывал короткой детской памятью. Но когда забывал — она приходила снова и звала к себе, глядя печально и нежно. Семилетний Тезкин сильно исхудал, лицо его сделалось прозрачным и бледным, и встревоженные родители повели его к психиатру. Пожилая участливая женщина напрасно выспрашивала его, кем он хочет стать, что ему нравится делать, какие ему снятся сны, — он интуитивно чувствовал, что его хотят разлучить с воспитательницей и, упорно сжав губы. молчал.

С той поры он влюблялся во взрослых женщин — девочки, сверстницы не интересовали его. Он любил безответной любовью школьную пионервожатую Таню, ради нее таскал каждую неделю из дома сумки с макулатурой и сделался членом совета дружины. Потом Таня вышла замуж за араба из Университета дружбы народов и уехала с ним в далекую аравийскую страну, где стала третьей женой, а снившийся ей в горьких душных снах пионер был уже без памяти влюблен в десятиклассницу Ирочку Раевскую, ходившую по школе в длинном гимназическом платье. Ирочка нисколько не удивлялась его обожанию, разрешала идти рядом с собой до метро и нести ее портфель, на прощание проводила рукой по нестриженым тезкинским волосам, и когда она ушла совсем. Сане подумалось, что никого больше он не будет любить так сильно. На самом деле не смогла полюбить она и всю жизнь томилась тоскою, даже не ведая, кто был тому причиной.

А Санина душа пребывала в состоянии вечной влюбленности, то мимолетной, то более продолжительной, встречая всякий раз недоуменное и смутное чувство. Лишь молодая учительница математики Серафима Евдокимовна Хренова не умилилась его любви и, пользуясь своим положением, попыталась от себя его отвадить. Дитя страдало, огорчаясь не напрасными двойками, а ее холодностью, опытное педагогическое око насквозь пронзало влюбленного шестиклассника. Чисто женское презрение хорошенькой математички относилось не к тому, что он дерзнул смотреть на нее иначе. чем положено ученику, но к его нелепой и бестолковой будущности.

И действительно, похоже, ничего путного выйти из Тезкина не могло. Природа, верно, истратила весь свой запас на его братьев, а он ничем особо не интересовался, ни в какие кружки и секции, любимые детворою и подростками, не ходил. Единственным, что занимало его праздный ум, была висевшая на стене огромная карта звездного неба, которую он облазил вдоль и поперек, выучив сотни никому не нужных названий. Учился он плохо, и если бы не фамильная репутация, заслуженная старшими Тезки-ными, Саню непременно выперли бы из спецшколы с ее весьма строгими нравами. Впрочем, когда дело доходило до критической отметки, он словно нехотя собирался, зазубривал положенное количество правил и стихов и переваливался в следующий класс. Но в душе относился к своей сложенной из красного кирпича школе в рабочей слободке с содроганием, достойным хулигана и двоечника.

В семье, где родители считали долгом дать детям образование, не жалея для этого ни денег, ни сил, это было едва ли не горем. Напрасно Саню на все лады пробовали убедить, как важно хорошо учиться, расширять кругозор, много читать, заниматься сверх программы и уже теперь думать об институте. Все эти разговоры он пропускал мимо ушей. О будущем своем никогда не задумывался, и, если бы ему, как некогда Парису, предложили отдать заветное яблочко одной из трех богинь, ведавших властью над миром, славой и любовью, он не колеблясь отдал бы его вслед за своим горемычным порфирородным тезкой Афродите.